Андрей Степанович смотрел на Веру Николаевну и старался проглотить жесткий комок в горле. В глазах женщины уже прочно поселилась грусть, но они по-прежнему будили в нем волнующие чувства, куда-то звали…
— Прощайте, Вера… Николаевна! Вперед, Бурый!
ШАЙТАН-ГОРА
Посвящаю сестре Кате
У самого горизонта повисло солнце. В его прямых, как стрела, лучах дымится ковыль, искрится извилистая речка. Набежавший с реки ветерок далеко разносит блеянье овец, лай собак, крики пастухов. В густых облаках пыли мчится табун лошадей. Кони скачут в степь. Но вот из-за пригорка на низкорослом степном коне вылетел всадник. Полы рваного чекменя, как крылья раненой птицы, хлопают за его спиной. Неистово крутя над головой арканом, он вырывается наперерез табуну, и огненно-рыжий вожак начинает сворачивать к реке. Весь табун устремляется за ним.
— Улю-лю-лю! — протяжно кричит всадник.
— Улю-лю-лю! Ра-ка-а-й! — отвечает ему голос.
Распаленный погоней пастух Ракай сдерживает нетерпеливого коня. К нему на серой кобылице подъезжает пастух Азналл.
— Тор-р! Каратай!
— У тебя конь, как ветер, — говорит Азналл, с восхищением посматривая на тонкие ноги Каратая.
— А если бы табун ускакал в степь? Опять искать до утра?
— Ваа-а! — восклицает Азналл, — таким жягетам, как мы, что стоит догнать табун. — И он с такой силой натягивает поводья, что серая кобылица, до этого спокойно стоявшая, взвивается на дыбы и оседает на задние ноги. — Тхы-ы, шайтан!
— Джуляр! — взволнованно говорит Ракай, — таким жягетам, как мы, что стоит отведать плети Иштубая? — и он сердито смотрит на Азналла. Каратай с места делает прыжок и мчится к реке. Азналл скачет за ним. Огромное стадо овец движется за пригорком, и тучи стоящей в воздухе пыли указывают их след. Табун перешел на ровную рысь, и Ракай, объехав его, успокаивается. Солнце уже закатилось. Скоро аул. И сердце Ракая прыгает, как тушканчик. Старая Нурхан накормит его вкусными лепешками на козьем молоке, он вдоволь напьется душистого кумыса, и, быть может… он снова увидит Зайтуну. Может быть, она, как и в прошлый раз, выйдет подоить кобылиц, а сама убежит в степь, где ее будет ждать Ракай. Они сядут в кустах сочного шаморта, и он опять ей будет говорить, что ее черные бархатные глаза можно сравнить только с глазами молодого барашка. Ракай счастлив и не хочется сейчас думать ему, что он самый бедный пастух в ауле.
Азналл едет рядом и поет песню, которую сам и сочинил.
В ауле, посмеиваясь, называют Азналла великим поэтом. Пусть смеются. Ракай любит песни друга — в них всегда хорошие слова. И Ракаю тоже хочется петь, он начинает подтягивать:
— И хотя я храбрый жягет, нет у меня ничего, кроме худой кошмы и двух баранов… — поет Азналл.
«…А у меня еще барашек Зайтуна… — подпевает Ракай, —
Светло на душе у Ракая.
Вдали показывается аул. Серые остроконечные верхушки юрт рассыпались у извивов тихой Кизилки. Ее берега густо поросли черемушником. Табун, не дожидаясь понукания пастухов, скачет к реке. Нужно спешить. Не любит старый Иштубай, когда не вовремя приходят его табуны. Каждые три дня велит он сгонять табуны в аул, и жягеты Иштубая пересчитывают коней, ведут счет новорожденным ягнятам. Давно уже поговаривают старики, что хочет Иштубай перекочевать в другие степи, туда, где живут кайсаки. Может, это и правда? Но не хочет Ракай уходить из родной степи, любит он ее.
…Старая Нурхан разъеденными от дыма глазами смотрела, как сын снял седло, заботливо вытер полой чекменя потные бока коня, а потом легонько хлопнул тыльной стороной ладони по крупу. Пусть пасется в степи. Степь начиналась сразу возле юрты.
— Да хранит тебя аллах… — прошептала Нурхан сухими бескровными губами. Над аулом звенело неумолчное блеянье овец, ржанье недоеных кобылиц, визгливые голоса женщин. В пыли грызлись из-за кости две рыжие собаки. Пузатые худоногие ребятишки таскали за хвост небольшого, насмерть перепуганного лисенка. Его как-то поймал в степи Ракай и подарил детям.
— Что будешь делать? — спросила Нурхан, когда Ракай выпил последнюю чашку кумыса. — Иштубай приходил за долгом. — Говорит, что если не отдашь, заберет все — и коня и овец.