– На голове и на глазах, – подтвердил нашу покорность я. – Кто научил тебя нашему языку, о госпожа?
– За мной ходила пленная сарацинка, она учила меня арабскому языку и рассказала об Аллахе, – объяснила девушка. – И она читала нараспев стихи, равных которым я нигде и никогда не слышала. О Ади, о Джабир, если бы вы знали, какую тоску будили в моем сердце эти стихи! А окончив их, Зейнаб говорила: «О доченька, ты родилась в землях, где не знают толка в женской красоте, достоинствах и совершенствах! Но ты вырастешь, и мы уедем туда, где не приходится весь год кутаться в звериные шкуры, где никто не вешает на стены толстые ковры лишь потому, что от стен тянет холодом, где красивые женщины ходят в легких шелках, звеня запястьями, и купаются в водоемах, вода которых благоухает розами! Мы уедем туда, где поэты соревнуются, кто лучше опишет красавицу, и лучшему из них повелитель правоверных дарит кафтан со своего плеча! Здесь нет для тебя достойного мужа, клянусь Аллахом!» И она плакала, и ругала наших мужчин, которые бьют своих жен, даже самые знатные из них, и тосковала по своей родине.
– Что стало с ней, о госпожа? – одновременно спросили Ади и я, хотя ответ был нам ясен, ибо тоска по родному дому убивает.
И не напрасно рассказывают, что когда Аммар Ясир, верный и преданный, бежал из Мекки в Медину, то пророк, да благословит его Аллах, после первых приветствий спросил о Мекке:
– В каком состоянии ты покинул Мекку и ее долины?
– Деревья в Мекке зазеленели, – отвечал Аммар Ясир, – воды прозрачны и воздух чист.
– Да успокоятся сердца! – воскликнул пророк. – Не говори больше о красотах Мекки, ибо огонь в моем сердце все еще не улегся.
Мы рассказали это предание девушке, и она одобрила его.
– Зейнаб умерла больше года назад, а я осталась жить среди людей, не знающих, что такое музыка и пение, и я ни с кем не могла говорить о тех стихах и мелодиях, потому что наши женщины не поняли бы их прелести, – сказала девушка. – И я стала тосковать так же, как тосковала она. Я хотела ходить босая по разноцветному мрамору, которым выложены края водоемов, и бегать в саду среди цветов, и слушать из-за занавеса длинные сказки, ради которых в женские покои приглашают лучших рассказчиков, и чтобы в сказках непременно были и любовь, и разлука, и расставание, и сближение…
– Пойдем с нами, о госпожа! – пылко воскликнул Ади. – Ты будешь жить такой жизнью!
– Не могу, – вздохнула она. – Ибо я – христианка, а вы – мусульмане. Я не должна изменять своей вере.
И возразить тут было нечего.
Мы не так хорошо знали богословие, чтобы доказать преимущества Корана, да и она, будучи женщиной, не настолько разбиралась в вопросах своей веры, чтобы спорить о ней.
– Как звать тебя, о госпожа? – спросил Ади.
Она задумалась.
– Я не хочу говорить тебе свое имя, поскольку тогда ты поймешь, чья я дочь, а вы с ним враги, – вполне разумно ответила она. – Зови меня Абриза, о Ади, как звала меня моя Зейнаб, мне нравится это имя, и я готова на него откликаться! А имя, которым меня окрестили, мне вовсе не нравится.
– Если бы ты позволила увезти себя, о госпожа, и если бы ты перешла в нашу веру, то получила бы наипрекраснейшее имя, – сказал Ади. – Ты звалась бы Камар аз-Заман…
– Ибо ты воистину достойна зваться Луной времени, – подтвердил я. – Клянусь родинкой, что украшает твою овальную щеку…
– Сколько мне пришлось вытерпеть из-за этой родинки, о Джабир! – воскликнула Абриза. – Когда я только родилась, моя тетка Бертранда, которой отец доверил следить за моим кормлением и воспитанием, увидела эту родинку и сказала: «О несчастье, на лице у ребенка – метка дьявольского когтя!» И она до сих пор уверена, что мне покровительствуют какие-то зловредные демоны. А я никаких демонов в глаза не видела и не слышала, о Ади, о Джабир!
– Кого ты имеешь в виду, о Абриза? – осведомился я.
Она объяснила. Речь шла об ангелах Аллаха, восставших против него и низвергнутых в преисподнюю. Христиане, как и мы, слышали это предание и передавали его, но иначе. Во-первых, они не знали, что взбунтовался лишь один из ангелов, Иблис. Во-вторых, они неверно назвали причину. Всякий скажет, что Иблис не пожелал поклониться Адаму, за что был проклят Аллахом и изгнан из рая, однако перед изгнанием попросил у Аллаха права совращать с праведного пути потомков Адама, и Аллах разрешил ему совращать тех, которые сами последуют за ним. А они выдумывают, будто на небесах произошло целое сражение, да не облегчит Аллах их участь. Впрочем, чего и ждать от тех, кто поклоняется сотворенному?
– Нет, на твоем лице я не вижу меток Иблиса, и ни один шайтан не прикасался к нему когтем, – сказал Ади. – И если бы кто-либо сказал при мне такое, я вколотил бы ему эти слова обратно в глотку, клянусь Аллахом!
– Как бы я хотела, чтобы вы оба пошли со мной вместе, и жили бы поблизости, и мы могли бы встречаться… – с тоской произнесла Абриза.
– Это невозможно, о госпожа, – с такой же тоской прошептал Ади. – Ибо мы – правоверные, а ты – христианка.
– Пусть так! – воскликнула она. – Но эта ночь, о Ади, принадлежит нам троим! Давайте переберемся на тот берег, к костру, где меня ждут мои девушки, и расстелем скатерть, и угостимся, и выпьем вина! Я знаю, что вино для вас запретно, но ваш Аллах простит вам за то, что вы так меня утешили, о Ади, о Джабир!
Мы переглянулись.
– Мы твои гости, о госпожа, – сказал Ади. – Сейчас мы приведем наших коней, и переправимся на тот берег, и примем твое гостеприимство.
Но мне эта затея очень не понравилась.
– Кто поручится, что за тобой не следят, о Абриза? – спросил я. – Вот мы переправимся, и сядем у костра, и угостимся, а тут вдруг налетят всадники твоего отца, и свяжут нас, и бросят в темницу, и пошлют гонцов к нашему царю, и станут требовать за нас выкупа. А ведь Ади – сын царя, и выкуп за него придется отдать немалый.
– Мой отец сейчас далеко, – отвечала Абриза. – И те всадники, что сопровождают нас в паломничестве, повинуются мне и моей тетке.
Она помолчала и поправилась:
– Точнее говоря, моей тетке Бертранде и мне. Но она уже стара, и вернулась в монастырь, и уже давно спит. Она – родная сестра матери моего отца, а отец уже немолод, так сколько же ей лет? Я не знаю этого. Знаю только, что она ненавидит меня так, как только может одна женщина ненавидеть другую. Ей отвратительно все, чем я обладаю, – и она говорит, что неприлично иметь такие длинные и вьющиеся волосы такого нестерпимо черного цвета, такие темные глаза, такие бедра. А ведь моя бабка по матери была из Прованса, и женщины там темноволосы и кудрявы! Еще она говорит, что если бы замок моего отца, где я появилась на свет, не охраняли в ту ночь с таким тщанием, если бы она сама не охраняла покои моей матери, то она бы могла поклясться, что меня демоны подменили в колыбели!