— Уллубий здесь мечеть, видели, построил! — обрадовано сообщила Баху, с аппетитом доедая содержимое таза. — Миллион, говорят, отдал из кармана!
— Я в Махачкале у них в новом доме была, — тут же загорелась Тайбат. — Три этажа, короче, а на мансарде мечеть себе сделали от души!
В комнату, обнимая по очереди дочерей и племянниц покойного, зашли новые соболезнующие.
— Вая-я-я, еле доехали, — вздохнула белолицая женщина в просторном темном платье с блестками. — В Хаджал-махи пробка была на все село, потом, когда асфальт кончился, мотор заглох. Сразу какие-то машины остановились с ребятами, момент, — починили.
— Сейчас дороги хорошие, Манарша, ты же помнишь, как раньше в скалы рельсы вбивали, сверху деревянные доски клали и так ехали, — сказала хозяйка, складывая на животе запачканные мукой руки.
— Развернуться нельзя было! — с чувством подтвердила Манарша, обращаясь к лачке.
Потом перебралась к бабушкам и они заговорили на аварском о родне, о том, как жарко в Махачкале, и какие там комары, и как покойный Хасан в молодости бывал на праздниках и свадьбах ряженым, прыгал в маске зайцеволка или козла, сыпал толокно, наливал вино, и как покойная Хапсат не хотела за него замуж и три раза сбегала из села, и ее ловили по пути в райцентр.
Наида вышла в соседнюю комнату, устланную убранными от дождя клеенками, на которых сушились раскрытые абрикосы. Тут же на полу в глубоких мисках лежали еще не заправленные медом тюркские сласти.
Дальше, на кухне, было шумно. Резали, натирали, кипятили, чистили, раскатывали, шинковали. Было много девушек: и сельских, и приезжих, городских.
— А, Наида, как выросла! С папой приехала? Мама поправилась? — зажужжало вокруг. Ей подвинули стул, нож и ведро картошки.
После приветствий продолжили разговор о недавнем наводнении. Река подмыла фундамент школы и чуть не снесла железный мост.
— А Тайбат же есть, — тихо зашептала Наиде в ухо соседка, — пошла из реки камни таскать. Вот так юбку задрала, — соседка провела ребром ладони чуть выше своих колен, — камни туда сложила и несет. Какой позор был, вая-я-я!
На кухню, широко улыбаясь, шумно зашла белолицая Манарша.
Звонко перецеловавшись почти со всеми, она остановилась у тонкой узкоплечей девушки, складывавшей на блюдо нарезанные кругами помидоры.
— Этой девочки у нас свадьба осенью?
Та смутилась, оглядываясь на мать.
Мать, с большой родинкой на румяной щеке, всплеснула руками:
— За три месяца все залы забиты, не знаем, что делать. Она хочет только в «Маракеше», я ей говорю, зачем в «Маракеше», давай в «Европе» сделаем.
— Там беспонтово, мама-а, — тихо протянула девушка.
— Хабиб мне тоже говорит, мол, люди скажут, что мы деньги пожалели.
— А в «Эльтаве» нельзя что ли сделать? — спросила Манарша, беря нарезанный девушкой помидор и отправляя его в рот.
— В «Эльтаве» у ее подружки была, она не хочет там же.
— А чемодан взяли уже, да? — спросила хозяйка, заливая молозиво в конвертик из теста и защепляя концы.
— Не говори, — отмахнулась мать, — столько всего дали они, на три года ей хватит. Цепочка вот такой толщины, как горох! Шубу дали, трубку, одежду…
Манарша подсела к Наидиной соседке и тихо зашептала
— Там Бильма приехала, а Тайбат говорит, что ее Амира не просто так на допросы водили. Почему, говорит, он на мавлид сюда не приехал? Потому что, говорит, они зикр не признают. А я ей говорю, да нормальный парень Бильмин сын. Мы же все его знаем. То, что он с Абуса сыном общался, ничего не значит.
— Не говори, Манарша, — шептала собеседница. — Все нервы измотали им, пока мальчика таскали. Этого знаешь? Того знаешь? Эти книги откуда? Те книги откуда? 20 лет ему всего, зачем мучают? Братья хорошо его избили. Чтобы с кем не надо не связывался…
— Баху чай просит! — раздался чей-то крик.
Низенькая крепкая девица разлила густой до черноты чай в стеклянные стаканы и расставила их на подносе, бросив с краю горсть карамелей.
— Чамастак, для Баху покрепче сделай чай! — крикнула ей хозяйка.
На пороге показалась старуха, морщинистая и загорелая, в черном чохто, мешкообразном платье и шароварах. Женщины указали ей пальцами на прибывшую внучку. Внучка, простоволосая и слегка растерянная, сидела в углу, теребя пайетки на черной кофте и поглядывая на сноровистых сверстниц.
— Вай, диляй, гьание ячIе, эбельул,[7] — протянула старуха и, приблизившись, принялась обнимать ее, смущая и забрасывая вопросами.
— Бабушка про учебу спрашивает, Бикá, — стали переводить девушке.
— Наш язык не знает она, — оправдывался чей-то голос.