Рамирес Навас, давно распрощавшийся с надеждой на грядущую революцию, в течение последних лет занимался гневным обличением политической коррупции у себя на родине. Он выражал свои горькие чувства в стихах, одно из которых “Отмщение” читал только самым близким друзьям. “Я тоже боролся за установление справедливого общества”, — утверждал крепкий и жилистый Рамирес Навас, одетый в свои семьдесят столь же элегантно, как и в юные годы. “И не то чтобы я устал, я просто понял, какие силы противостоят этому. Не сомневаюсь лишь в одном: Ильич умрет той смертью, которую он сам себе выбрал. Возможно, он — единственный, кому это удастся сделать”.{420}
После ареста Карлоса Рамирес Навас повесил тяжелый замок на серые ворота своего скромного дома с оцинкованной крышей, в котором висящие в дверных проемах простыни заменяли двери, а имена и номера телефонов были записаны на деревянных стенах, чтобы разделить участь своего первенца. “Мой сын — величайший герой во всем мире”, — заявлял Рамирес Навас. “Он — великий человек, поступающий в соответствии с собственными убеждениями. Я живу только ради своих сыновей, своих трех мальчиков, хотя некоторые полагают, что я это делаю только ради одного из них”.{421} Позднее из тюрьмы Карлос послал отцу свою фотографию, где он стоит на фоне мирного сельского пейзажа, украшавшего стену его камеры. “Моему старику в память о нашей духовной общности”, — нацарапал он на ней.
Мать Карлоса держала свои чувства при себе. Когда в Каракас прилетели представители французской уголовной полиции, чтобы навести справки о юности Карлоса, Эльба отказалась их принять, сославшись на то, что она только что перенесла зубоврачебные процедуры. Однако позднее она решила присоединиться к своему бывшему мужу и брату Карлоса Ленину — миллионеру, возглавляшему строительную компанию, когда тех начали вызывать в судебные инстанции. Она ничего не могла сообщить французским полицейским, за исключением того, что подтвердила свое право не отвечать на их вопросы, так как в соответствии с конституцией Венесуэлы граждане освобождались от дачи показаний против своих родственников.{422}
И лишь младший брат Карлоса Владимир, инженер по профессии, согласился давать показания, но и он был чрезвычайно сдержан в своих ответах, главным из которых стал “не знаю”. Проявляя редкую преданность брату, он заявил, что ему мало что известно о любовных похождениях Карлоса: “Мне известно лишь о его отношениях с Магдалиной Копп, в результате которых родилась моя племянница Эльба”.{423}
Получив обнадеживающие сведения из Судана, Паскуа первым делом позвонил главе расследований всех терактов на территории Франции судье Брюгьеру: “Добрый день, месье судья. У меня для вас посылочка”, — сообщил ему министр. Тремя месяцами ранее он поставил Брюгьера в известность о своих переговорах с суданцами. С этого момента судья, которому в течение последующих нескольких лет предстояло встречаться с заключенным бесчисленное количество раз, стал для Карлоса представителем Франции и его спарринг-партнером.
Родившийся в стране басков в семье, которая славилась тем, что ее представители в течение уже шести поколений занимали административные должности (среди его предков были тулузские парламентарии, находившиеся в оппозиции Людовику XIII), пятидесятилетний Брюгьер был не из тех, кого можно обвести вокруг пальца. Он открывал рот только для того, чтобы всунуть в него трубку или гаванскую сигару, и отнюдь не был склонен к откровениям. Даже когда ему и приходилось делиться какими-нибудь тайнами, он делал это чрезвычайно неохотно, бормоча себе под нос. Когда он сердился, морщины у него на лбу становились глубже и он выпячивал подбородок, за чем следовала вспышка холодной ярости, которую он нередко умышленно инсценировал, если она могла помочь ему добиться желаемого результата.
В течение последних двадцати лет он имел дело с отбросами парижского “дна” — хозяйкой великосветского публичного дома мадам Клод; японскими гангстерами и японским убийцей, съевшим свою голландскую подругу и ставшим последним человеком во Франции, которого приговорили к смертной казни; с торговцами оружием, переправлявшими его из Ливии Ирландской республиканской армии; арабскими боевиками и ливийскими шпионами. Ему чудом удалось избежать смерти, когда телохранитель обнаружил гранату, привязанную в двери его квартиры нейлоновой ниткой. “Профессиональный риск”, — сухо откомментировал этот эпизод Брюгьер. В течение десяти лет он не расставался с пистолетом системы “магнум 357”, настолько мощным, что пулей, выпущенной из него, можно было пробить багажник кадиллака, убить шофера и повредить двигатель. Благодаря этому пистолету он получил свое прозвище “Шериф”, которое вполне подходило человеку, любившему демонстрировать коллегам быстроту своих реакций и однажды доставшему пистолет для того, чтобы расчистить себе путь на автостраде.