Письмо, написанное Карлосом 30 августа 1993 года, свидетельствует о том, что он чувствовал свое родство с исламскими фундаменталистами: “Наше материалистическое воспри-тие мира не могло помешать нам еще много лет тому назад предвидеть появление нового типа исламского революционера, примкнувшего ныне к революции и возглавившего ее авангард. Многим нашим соратникам по революции догматизм мешал увидеть это”.
Переписка Карлоса с Жену закончилась весной 1996 года. 30 мая Жену собрал своих друзей у себя дома в Лозанне, где находилось одно из самых ценных его приобретений — акварель, написанная Гитлером в Вене в 1913 году, когда он еще был безвестным художником. В присутствии членов “Исхода” — группы, проповедовавшей самоубийство, в которую он вступил за год до этого, Жену выпил яд и лег дожидаться смерти. Он решил самостоятельно выбрать время своей кончины, чтобы “уйти с достоинством до наступления физического распада”.
Близость Карлоса с этим человеком, который оплачивал адвокатов Адольфа Эйхмана и Клауса Барбье, по крайней мере, отчасти объясняется свойственным обоим антисемитизмом. Карлос получил его в наследство от своего отца Рамиреса Наваса. Когда средства массовой информации обрушились с критикой на одного из братьев Карлоса, отец Карлоса назвал журналистку, подготовившую этот материал, “грязной еврейкой”.{450} Родственники Карлоса подтверждали его расистские наклонности. “Он верил в независимое государство Палестины и презирал евреев”, — говорил его кузен, профессор хореографии Луис Санчес.{451} Много позднее, разговаривая со своим еврейским адвокатом, Карлос презрительно назвал Ганса-Иоахима Кляйна, участвовавшего в захвате заложников ОПЕК, “еврействующим типом”. Эти его взгляды проявились и во время суда. Уязвленный нападками адвокатов жертв его терактов, он назвал Франсуазу Рудетски, возглавлявшую французскую Ассоциацию жертв насилия и террора, “наследницей Владимира Жаботинского” — одного из основателей сионизма.{452}
По мере того как проходили месяцы, а потом и годы заключения, изоляция, которую Карлос называл “белой пыткой”, начинала брать свое. Его уверенность в том, что это явление временное, была поколеблена, и самообладание начало отказывать ему. Однажды вечером в июне 1996 года, когда два заключенных обсуждали через окошки камер телевизионные программы, их разговор был прерван высоким пронзительным голосом: “Это я, Карлос! Я — Карлос!” Однако этот призыв не вызвал должной реакции, так как один из заключенных спросил: “Какой такой Карлос?” Однако, когда сокамерники поняли, кто к ним взывал, наступило гробовое молчание. Карлосу никто не ответил, так что охранникам никого не пришлось призывать к порядку. “От его голоса людям становилось не по себе, — вспоминал наемник Боб Денар, занимавший камеру двумя этажами выше Карлоса. — Казалось, его голос раздается откуда-то из преисподней. Он был один, и ему было не с кем поговорить. Мы его не обсуждали между собой — это была запретная тема. Его руки были по локоть в крови, и это потрясало даже преступников”.{453}
Подавленное состояние Карлоса определялось особенностями его характера, которые за несколько лет до этого были отмечены еще сотрудниками Штази, наблюдавшими за ним: комплекс превосходства в соединении с манией преследования делал его абсолютно неспособным переносить трудности. Те немногие люди, которым было позволено общаться с Карлосом в тюрьме, вспоминают его как приятного, общительного и добродушного человека, который, однако, мгновенно впадал в ярость, если ему не оказывали должного уважения.
Постоянным объектом его нападок были тюремные охранники, сопровождавшие его на допросы к судье Брюгьеру. Когда в ноябре 1996 года кто-то из охранников потребовал, чтобы он снял ремень, как того требовали правила, Карлос начал кричать. Ему поспешно надели наручники, заковав руки за спиной, и забросили его в фургон. У суда его уже дожидались представители Скотленд-Ярда, которым наконец позволили допросить Карлоса, хотя их первый запрос об этом был послан сразу после его ареста. Английские офицеры с полным изумлением взирали на то, как тюремная охрана пропихивает Карлоса за руки и за ноги сквозь узкие бронированные двери, а судья тщетно пытается его привести в чувства.