Шакарим намеренно касается мучительной темы одиночества поэта.
Черты этого жизненного типа с особой силой отразились не только в судьбе Шакарима. Например, у Андрея Вознесенского лирический герой в цикле «Читая Махамбета» обращается с истовой молитвой:
Под влиянием общих настроений эпохи в стихах, вошедших в сборник «Зеркало казахов», определился особый, неповторимо шакаримовский стиль, благодаря чему у читателей сложилось представление о нем как о поэте-философе, мыслителе и мудреце, знающем о жизни все и еще немного из того, что известно только вечности.
Этот стиль становится доминирующим в нетривиальных раздумьях о жизни, полных бесконечного сожаления о преходящей сущности живого, сожаления, которое Шакарим как-то заключил в излюбленную метафизическую формулу «Жизнь — это сон» в стихотворении «Скажи, какой из тебя друг?»:
Так он писал позже, в смутном 1919 году, когда уже меньше верил, что наступят лучшие времена. Писал, конечно, не имея перед собой культурных образцов, таившихся под спудом мировой истории. Он просто не мог их знать, и это, наверное, примечательно.
Ибо еще в 1635 году испанец Кальдерон написал пьесу под названием «Жизнь есть сон». Примерно тогда же Шекспир вывел в одной из своих пьес: «Мы созданы из той же материи, что наши сны». Самый остроумный в истории поборник идеализма Джордж Беркли утверждал, что всемирная история — это долгий сон Бога, который творит ее бесконечно. В конце XII века миннезингер Вальтер фон дер Фогельвейде вопрошал: «Мне приснилась моя жизнь, или я был сном?»
То есть Шакарим не был первооткрывателем метафоры «Жизнь — это сон». Не зная о предшественниках, он интуитивно повторял путь духовных исканий многих великих собратьев по перу. Он исследовал природу человеческого духа, начиная сознавать, насколько детерминирована человеческая судьба и как она ничтожна в историческом измерении.
Трудно удержаться, чтобы не вспомнить притчу Чжуан Цзы (369–286 до н. э.). Этот китайский мудрец увидел как-то себя во сне мотыльком и, проснувшись, не мог понять, кто он: человек, приснившийся себе мотыльком, или мотылек, видящий себя во сне человеком?
Возможно, Шакариму притча была известна — ее любили хорошо знакомые ему восточные поэты, знавшие толк в искусстве сличения сна и яви. Позже в книге «Три истины» он говорил, в сущности, о том же:
«Наши сны и бодрствования одинаковы. Чего только не видим во сне. Так же и наяву. У нас ведь нет инструмента, чтобы различать нереальность сновидений и истинность бодрствования. Все наши чувства, в которые мы верим как в единственно верные, обманывают нас. Так что сон и бодрствование — они одинаковы».
Приближение к стилю «опечаленного старца» можно обнаружить уже в стихотворении «Напишу стихи — оцени размер», входящем в обличительную часть «Зеркала казахов». В нем Шакарим только коснулся темы ухода, сквозной не столько в его собственном творчестве, сколько в судьбе рода человеческого:
«Я уйду — за мной останется след». Сколько раз потом повторял он эту своеобразную формулу метемпсихоза — перевоплощения в поэтическую строку после смерти!
Философские стихи сборника «Зеркало казахов» вобрали в себя много подобных размышлений о вечности: «Жизнь», «Душа, тело и настроение», «Глупцы и звери», «Ненасытная страсть, неустойчивый мир», «Жизнь полная сожалений», «Верь в науку», «Желание и разум», «Бессмертная армия». Все они созданы в первые годы XX века.
В стихотворении с весьма прозаическим названием «Глупцы и звери», которое, строго говоря, написано с воспитательной целью предостеречь сородичей от уподобления зверью, Шакариму удалось выразить фундаментальные взгляды на мироздание. Вот первая часть стихотворения:
Поэт взглянул на картину мира сквозь призму нематериального начала, олицетворением чего является бессмертная духовная сущность — душа. Душа не отождествляется с человеком, но тесно соприкасается с ним. Освещая это соприкосновение, Шакарим напоминает человеку: