Шакарим

А теперь вот и Шакарим ступил на долгий путь очеловечения, путь к истине.

Как он отвечал своим злопыхателям, в его уходе от мира нет ни мотивов отречения от жены и детей, ни старческого безумия, ни поисков смерти. А были пример опрощения Толстого и мотивы презрения к дольнему миру. И желание изменить мерой оставшейся жизни своей, что уж «не так длинна», то нетленное, название чему — Истина:

Говорят, что я отрекся от жены,
От родных, детей, что все поражены,
Что умру я, как Толстой, все говорят,
Что мозги бродягам старым не нужны.

Быть таким же, как Толстой, — мечта моя,
Не надейтесь, не терял рассудка я.
Нет, понять вы не способны мой секрет,
Шел не смерть искать в пустынные края.

Шакарим давно понял, что его исконная участь — быть одиноким творцом, а не публицистом или депутатом.

Одухотворенный творческим примером Толстого, овладев новыми знаниями, он намерен был создать, по примеру Толстого, Будды, Абая, не просто великие произведения, но философскую систему. Знал, что придется пойти на самопожертвование, быть готовым к лишениям и страданиям. И он был готов. Наладив быт на зимовке в Кен-Конысе, приступил к чтению философских работ и писанию. Это было началом нового периода в творчестве.

Чувствовал он себя в отшельничестве прекрасно. Первое время наслаждался свободой, писал стихи.

Вот, ушел, лежу в степи под неба сводом.
Может, выйду на охоту пешим ходом.
Нравится мне в одиночестве быть гордом.
Понял рано я, что нам не быть народом,
Коль с врагом мы как жена, а с близким — ведьма,
Месим лишь похлебку для себя всем родом.

Допускал, как видим, спорные суждения («нам, казахам, не быть народом»), остававшиеся, впрочем, таковыми и в другие эпохи.

Был немного горд тем, что его отшельничество — реализованная мечта Льва Толстого. Довольствовался в своем простом жилище малым, почти не испрашивая продукты из дома, из аула. Кормился охотой. Имел несколько овец, позже держал верблюдицу. Аскетизм, но не столь суровый, что было, помнится, совершенно чуждо Абаю. Рассуждая о тарикате, под которым он понимал духовное самосовершенствование путем строгой воздержанности и полного смирения, Абай писал в Слове тридцать восьмом:

«Если бы человечество для своего усовершенствования избрало тарикат — путь, указанный святыми, мир бы пришел в запустение. Кто бы тогда пас скот, кто бы остановил врага, кто бы шил одежду, кто бы сеял хлеб, добывал богатства земных недр? Разве, отказавшись от благ, дарованных Всевышним, мы не рискуем оказаться неучтивыми, неблагоразумными и неблагодарными, впадая тем самым в тяжкий грех?!»

Так что Шакарим жил по Конфуцию, изречения которого были под рукой: «Достойный муж в еде не ищет сытости, в жилье не ищет удобства. Он усерден в делах и сдержан в речах».

Однако его внимание отвлекало необычайное, постоянно растущее внимание сородичей к его персоне. Людям важно было понять, что затевает кажы, к каким богоугодным делам они могут оказаться причастными через него. Кроме этого, им по-прежнему нужна была помощь Шакарима в решении споров, в чем он был безупречным авторитетом. Стоило ему удалиться из аула, как сородичи стали ощущать острую необходимость точного и справедливого решения в спорах, которое он всегда выносил с величавой сдержанностью и безыскусной простотой. Так что уединение, строго говоря, не было чистым отшельничеством. К поэту приезжали просители, иногда заглядывали к ужину родные, преодолев двадцать-тридцать километров до стоянки. А то и посылали человека с сердечной просьбой приехать в аул для решения серьезного конфликта.

И Шакарим седлал коня, приторачивал коржун к седлу, пристраивал к луке на всякий случай винчестер — давний подарок Абая. На коне он держался прямо, не ощущая почтенных своих лет. С ним выезжал и Аупиш. И они отправлялись по хребтам кратчайшим путем, известным одному Шакариму, до родового аула, который, как всегда, менял местонахождение по сезону.

В «Жизни Забытого» поэт писал о том, что жил он «как анахорет», возведя дом в степи, что был подобен «могильному своду». Был он до такой степени «обижен на народ», что не мог оставаться далее в той среде, где, как он видел, стар и млад объединяются в партии, между которыми торжествуют вражда и ненависть.

О каких партийных распрях говорит Шакарим? О какой обиде заводит поэт речь, если до этого ясно говорил о том, что ушел в отшельничество по причинам духовным и творческим, а вовсе не из-за несовместимости с народом, который в косности своей внимал лишь «льстецов партийных хору».

Герои его стихов, обличающих «партийцев», — это легко угадываемые лица из числа сородичей, лицедеи, что партиями правят, «разнося заразные идеи».

В отличие от акимов, биев поэт готов принять «страдания народа». Но власти предержащие «так освоили язык прохвостов, что завлечь доверчивых им просто».

Отстоящий от клановых и внутриродовых распрей Шакарим, которому не прощают его этические оценки личности сородича и гуманистический дух исторического пребывания казаха на бескрайних просторах Степи, с горечью признает:

Я их тайны сразу раскрываю,
И они об этом тоже знают.
Обложили, роют волчьи ямы,
Все дороги мне перекрывают…

Несколько временных возвращений в аул сильно повлияли на настроение поэта и довольно неожиданно изменили первоначальные представления о причинах ухода в отшельничество. Теперь Шакарим как бы имел право думать, что уединился в первую очередь из-за народных страданий, не в силах глядеть на то, как богачи, власть имущие, то есть бии и волостные, которых он именовал акимами, а также муллы и шаманы-баксы издеваются над неимущим населением.

Конечно, он ушел в отшельничество по причине духовных исканий. Но теперь это уже была причина как бы второго порядка.

Видимо, много наслушался поэт мнений и сплетен о себе, коль, вернувшись в Кен-Коныс, написал в раздражении такой стих:

Говорят, что я отрекся от народа,
Говорят, что я безумен от природы,
Что познавший истину ума лишится,
Что он телом будет болен долги годы.

Но и в этом оставленном обывательском обществе есть выход к народу: есть народ и есть слово поэта. И как бы одинок он ни был, но со своей правдой не народу противостоит, а миру носителей и сеятелей зла: