Абай был сильно привязан к старшему брату Кудайберды, дети которого очень любили дядю. И когда он появлялся в ауле, они не отходили от него ни на шаг. Талантливый и чуткий Абай был первым, кто читал им стихи поэтов Востока, которые помнил наизусть, пересказывал истории из прочитанных книг. А потом начинал рассказывать сказки из «Тысячи и одной ночи». Дети слушали затаив дыхание истории про Синдбада-морехода, Аладдина, Али-Бабу и сорок разбойников, уносясь в мир грез и волшебства. Они засыпали и видели во сне неведомый океан и сад, полный диковинных чудес.
«Тысяча и одна ночь» стала первой книгой, прочитанной Шакаримом от корки до корки. Многие сказки он потом любил пересказывать домочадцам. Знал наизусть и стихи персидских поэтов, поселил их образы в своем сердце, сохранив в душе любовь к восточной поэзии на всю жизнь. С детских лет Шакарим чувствовал нерасторжимую связь с героями казахского эпоса. «Ер Таргын», «Алпамыс», «Кобланды», «Кыз Жибек» — эти творения, записанные арабским шрифтом на казахском языке и прочитанные им, естественно оказывали влияние на диалектику его души. Всякий раз, перечитывая «Кыз Жибек», маленький Шакарим, дойдя до того места, где Толеген печально прощается с шестью лебедями, не мог сдержать детских слез. Переживал он и тогда, когда читал о горьких стенаниях Жадыгера в «Алпамысе». Сентиментальность — особое чувство у казахов, которое конечно же не выставляется напоказ, но присущее даже суровым батырам. Каждый казах — это человек сердца, чувствительная натура, искренняя душа, которая жаждет совершить добро и понять Вселенную.
Детские годы, теплая атмосфера семьи-храма, оставившие отсвет на всей судьбе Шакарима, вспоминались им как благословенный дар небес.
«На самой заре своей жизни, — писал он в «Зеркале подлинного счастья», — делая первые шаги, пытаясь произнести первые слова, я чувствовал привязанность к сверстникам, с которыми играл, любил их искренне, как родных братьев, увлекшись играми, забывал о еде и быстротекущем времени. Мое безмятежное счастье! Невинные забавы, любовь к друзьям, трепетная забота отца и матери, которую я ощущал, возвращаясь домой! Куда все сгинуло? Где это теперь?»
Медный коготь беркута
Помимо чтения и занятий различными ремеслами основным увлечением в молодости для Шакарима была охота. К ней он приобщился с одиннадцати лет, когда Абай научил стрелять из ружья. С этого момента юноша не расставался со старым отцовским дробовиком, в котором порох насыпался на полку и поджигался через фитиль. Он регулярно чистил дробовик, заботился о том, чтобы не иссякали запасы пороха и дроби, заказывая их собиравшимся в город родственникам.
С четырнадцати лет Шакарим держал скаковых лошадей специально для охоты с беркутом. Приручать ловчих птиц начал с помощью опытных охотников. Ему удалось вырастить красавца беркута с размахом крыльев около полутора метров. Его еще птенцом взяли из гнезда охотники и принесли Шакариму. День за днем в течение нескольких месяцев юноша кормил птицу с рук, пока она не выросла и не привыкла выполнять команды человека. Еще три месяца учил беркута брать добычу. С ним охотился летом и осенью на гусей, зимой — на лисиц и зайцев.
Однажды он пустил беркута на молодого горного козла. Это была ошибка: беркут не удержал в когтях быстроногое животное, которое легко сбросило птицу. Шакарим подскакал к питомцу, посадил на руку и надел колпак на глаза. Осмотрев птицу, увидел, что один из длинных когтей отломан — видно, застрял в густой шерсти козла.
Что тут можно было сделать? В голове мелькнула фраза из народных сказаний: «Железными когтями беркута вцепился Абылай-хан во врага». «Почему и вправду не сделать беркуту металлический коготь?» — подумал юноша.
Вернувшись в аул, посадил птицу в сарай, а сам пошел в мастерскую. Развел огонь под кузнечными мехами и принялся стучать молотком по железной пластинке. Однако быстро понял: железный коготь неудобен. Взял медный прут и выковал тонкий коготь. После подгонки приладил изделие к лапе птицы.
С этого дня Шакарим называл беркута Жез Туяк — Медный Коготь.
К Шакариму стали заглядывать любопытные жители окрестных аулов, прослышавшие о диковине — медном когте. Скотоводы осматривали птицу, дивились приспособлению, восхищались мастерством охотника, воплотившего в реальность сказочный образ хищной птицы с железными когтями. Юноша не особенно внимал похвалам, говоря, что дело было нетрудным — подумаешь, медный коготь, бывали изделия и посложней.
К пятнадцати годам он вырос, статью походил на отца Кудайберды. Весь облик — подтянутая фигура, опрятная одежда, прямая линия сомкнутых губ — говорил о выдержке и сдержанном характере. Но внимательный взгляд умных глаз излучал такой мощный внутренний свет, что собеседники обращались к Шакариму с неподдельным интересом, словно ожидая откровения, которое ждут всегда от подлинного таланта. Был он крепок, строен, физически силен, несмотря на перенесенную в детстве оспу. Жизнь на природе закалила организм. В условиях кочевья и на охоте он стойко терпел и холод, и зной. Смелости было не занимать. Он отважно бросался в тугайные чащи за кабаном, если была надежда подстрелить зверя.
Но незаурядную физическую силу категорически отказывался применять по отношению к людям. Принципиально не участвовал ни в каких молодежных стычках. А если конфликт был неизбежен, неизменно выступал в качестве примирителя сторон. Не лишенный твердости характера, он органически не переносил насилие, чем вызывал немалое удивление у молодых людей, которые с детства знали о необходимости силой защищать имущество рода, прежде всего скот. Шакарим готов был горой стоять за родичей, но по врожденному чувству человечности искал мирные способы разрешения споров.
Этому принципу он не изменял до конца жизни. Искренне любил народ, всех казахов. Считал, что люди не должны смотреть на соседей из другого аула как на врагов. Он не был создан для насилия, не терпел даже сквернословия. Неприличные выражения вызывали категорическое отторжение.
В шестнадцать лет он имел славу одного из самых удачливых охотников в Чингистау. Шакарим брал с собой на охоту книги, письменные принадлежности и днем, когда солнце пекло невыносимо, забирался в тень, читал, пробуя собрать неясно мерцающие в голове мысли в рифмованные строки. Когда это удавалось, записывал стихи, чтобы показать позже Абаю.
Порой ему чудилось, что он нашел то редкостное сочетание мысли, остроты чувств и порядка слов, которое присуще подлинной поэзии. И тогда, ощущая подъем в душе, принимался мечтать. В юношеских мечтах ему начинало казаться, что он написал действительно замечательные стихи и что жизнь созданных строк, возможно, окажется дольше его собственной.
Почему-то на склоне лет, вспоминая дни юности, проведенные на охоте, он сожалел о времени, потраченном, как он говорил, на забаву.
Задаваясь таким вопросом, поэт добавлял изрядную порцию назидания:
Никто никогда не осуждал его за то, что он увлекался охотой. Только сам он мог догадаться выговаривать себе за юношеское увлечение. Все, что он добывал как охотник, обитая на природе, возвратилось сторицей — наблюдениями, навыками, мыслями, стихами, воспоминаниями. Шакарим ходил на охоту до самой старости, это занятие кормило его и домочадцев.