«За сибирской черноземной зоной лежат степи Тургая, Акмолинска и Семиречья, где живут кочевые казахи и много сотен тысяч недавно прибывших русских крестьян. Последнее царское правительство приняло тактику заселения этого сухого степного региона колонистами с Украины… Что требовало отъема у кочевых казахов их лучших пастбищных земель. Это было сделано, и 2 миллиона казахов региона к 1916 году лишились примерно половины того, чем они владели 10 лет назад. Когда в придачу к этому царское правительство потребовало нести военную службу мусульманам Азии, это стало последней каплей. Кочевое население Центральной Азии восстало летом 1916 года, что привело к гражданской войне. Около 500 000 было убито и примерно миллион бежало в поисках убежища в Китай в начале 1917 года. Хотя Западная Европа слышала о массовых убийствах армян, массовые убийства центрально-азиатских мусульман, совершенных царскими властями, тщательно скрывались».
Доминик Ливен пишет в книге «Empire — The Russian Empire and its Rivals» (2000):
«В течение 10 лет до 1914 года 3 миллиона славянских иммигрантов хлынуло в казахский регион. Так называемое Степное уложение 1891 года открыло путь к лишению собственности кочевников, позволяющее коренному населению владеть лишь 40 акрами земли на душу, что значительно меньше того, что требовалось для сохранения кочевого образа жизни. Результатом стало восстание коренного населения 1916 года, еще одной причиной которого стала попытка режима мобилизовать казахов для трудовой службы на фронте. Восстание было сокрушено, более 200 тысяч казахов было убито, и много других бежало через границу в более отсталый китайский Туркестан, где колонисты еще не были такой большой проблемой».
Конец и восстанию казахов, и практике мобилизации степняков на тыловые работы положила Февральская революция. Она стала следствием неудач на фронте, гибели миллионов солдат, ухудшения условий жизни граждан Российской империи. В результате случившихся в Петрограде революционных событий февраля 1917 года в России установилось двоевластие Временного правительства и Петросовета. 2 марта (15 марта по старому стилю) царь Николай II отрекся от престола.
Шакарим, как и многие казахи, простодушно обрадовался свержению царя. В первый момент думал только о том, что в жизни народа теперь наступят наконец перемены к лучшему. Все зло, которое несло десятилетиями российское администрирование, все то безмерное унижение, которое в последний год испытал казахский народ, попав под настоящий геноцид, в этот миг казалось облеченным именем царя. И его уход чудился поэту предвестником свободы и независимости для народа.
Был он в это время в степи около Баканаса, на своей отшельнической зимовке в Кен-Конысе. Естественно, что оптимистическое ощущение происходящих событий не могло не отразиться в стихах, к примеру «Взошла заря свободы»:
В стихотворении с таким подчеркнутым названием — «Взошла заря свободы», кроме лирического апофеоза торжества света над тьмой, эстетически значимы мотивы совести, проясняющие разум народа, при котором «люди все равны, и плохие только те, кто стал рабом мошны».
Самодовлеющий мотив зари, таким образом, это не декларативно-пафосное восприятие нового строя, а искреннее пожелание: «пусть в трудовой семье живут земли сыны».
Ровно восемь месяцев после смены самодержавия либерально-демократической властью прошли для казахского народа без потрясений, в благостной тиши.
Тобыктинская молодежь успела осуществить на жайляу Ойкудык постановку пьесы «Енлик и Кебек» молодого писателя Мухтара Ауэзова. Написал он пьесу, конечно, под впечатлением от одноименной поэмы Шакарима. Сам автор пьесы и руководил постановкой. Она была осуществлена по случаю выдачи замуж и проводов Акыш, внучки Абая. Артистами-любителями были внуки Абая и родственники автора пьесы, причем и женские роли, как в средневековых европейских театрах, исполнили аульные жигиты.
Шакарим хорошо знал юного Ауэзова, который в пору обучения в Семипалатинской учительской семинарии общался со сверстниками из клана Кунанбая.
Ахат, какое-то время тоже обучавшийся в учительской семинарии, писал:
«Отец любил молодежь, особенно образованную молодежь. Таких ребят, как Вилял Кунанбаев, Нугман Кунанбаев, Кутайба Ибрагимов, которые учились в семинарии, привечал особо, подолгу с ними разговаривал, они жили у нас по два-три дня. Я был еще маленьким, понимал не все, о чем говорили. А когда подрос, приезжали такие учащиеся, как Мухтар Ауэзов, Даниял Искаков. И они оставались на несколько дней, беседовали с отцом.
Мухтар все больше спрашивал о писателях и поэтах Востока. Отец, как знаток в этом, все объяснял. Однажды Мухтар спросил у отца, кто самый сильный из восточных поэтов. Отец сказал: «Они все мастера, писали красивые поэмы, были красноречивы. Их высоко ценили западные поэты и мыслители. Трудно сказать, кто лучше или хуже». Ио выделял Хафиза. Говорил: «Его стихи возникают из небытия». Называл Хафиза тонким мастером слова, читал его стихи, тут же переводил. Называл также интересными и содержательными рассказы шейха Саади, читал их. Знакомил с творчеством Навои, Фирдоуси.
Так происходило постоянно. Мухтар часто приходил и беседовал с отцом. Зимой писал отцу письма, передавал через меня, получал ответы на многие вопросы. Позднее Мухтар вспоминал: «В то время не было знатока литературы Востока лучше, чем Шакарим. Я полюбил восточную литературу благодаря учителю Шакариму!».
Несмотря на такое давнее знакомство, можно сказать, что именно с постановки пьесы «Енлик и Кебек» началось творческое общение двух выдающихся творцов — молодого Ауэзова и умудренного жизнью Шакарима. Оба оказались вовлеченными в один исторический процесс, оба были участниками возрождения национального самоуправления и оба стали свидетелями катастрофического крушения кочевого уклада жизни.
Тревожное состояние ощущается во втором сочинении поэта, посвященном Февральской революции. В нем уже нет пафоса, которым наполнено стихотворение «Взошла заря свободы», нет и призывов идти за безымянными «людьми, узревшими восход». На их место пришли непростые раздумья.
Впрочем, название новому стихотворению поэт дал не менее пафосное — «Развевается знамя свободы». Умопостигаемое время, когда «вольницей катятся воды», навевает поэту вопрос: