Но тогда почему в преклонном возрасте вдруг стал выражать суровое осуждение? Можно, конечно, сказать, в качестве общего замечания, что воспоминания часто приводят к угрызениям совести. Например, каялся в воспоминаниях Лев Толстой, который, обладая беспощадной памятью, раскаивался в честолюбии, грубой распущенности, эгоистических заботах о приумножении состояния семьи. Великий писатель любил стихотворение Пушкина «Воспоминание»:
«В последней строке, — писал Толстой, — я бы только изменил так: вместо «строк печальных» поставил бы: «строк постыдных не смываю».
Вне сомнения, Шакарим, как и Толстой, искренен и правдив в раскаянии. Сожаление о времени, потраченном в молодости на охоту, возникло у Шакарима лишь в зрелые годы и только потому, что с годами творчество поглотило его без остатка. Ему уже не хватало дней и ночей для сочинительства. Он вступил в гонку со временем и готов был даже юношеское увлечение охотой осудить, словно этим мог вымолить у Вечности лишнее время на творение стихов.
Но в молодые годы, отправляясь на охоту, он пребывал в настоящем единении с природой, знал как свои пять пальцев любую местность в Чингистау. Писал стихи о степи, пестовал своего беркута, забирался в самые дальние ложбины в поисках не то дичи, не то новых впечатлений. Страсть Шакарима порой передавалась Абаю, который тоже изредка выбирался на охоту. И когда летом 1874 года Абай пригласил его в Акшокы, наказав прихватить ружье, Шакарим без долгих колебаний собрался в дорогу.
Тот памятный сезон охоты, длившийся почти месяц, стал для Шакарима не только школой охотничьего мастерства, которое преподал ему приехавший из Семипалатинска русский талантливый охотник по имени Алексей, это было и вхождение в неповторимо личностный мир Абая, в его особое восприятие коренных вопросов жизни: добра и зла, труда и праздности, богатства души и скудости ее, силы человека и его бездействия.
Считая литературу эстетическим началом жизни, Абай «экзаменовал» юношу на знание восточной лирики. Обращал его внимание на просветительские мотивы в творчестве Навои, напомнив, что прошло несколько веков после написания «Смятения праведных», но ничего в деле просвещения сородичей-тюрков не изменилось с тех пор. Тысячелетний сон народа, тревоживший Абая, не мог не вызвать вопроса Шакарима.
— Абай-ага, а волостным быть трудно? — спрашивал он.
— Легко, если у тебя твердое, как камень, сердце. И трудно, если каждый раз ставишь себя на место других.
— Почему у нас так много желающих быть волостным?
— Видишь ли, так было не всегда, — отвечал Абай. — Раньше ни один человек не мог стать бием, султаном или ханом, не показав умения отстаивать интересы народа. А сейчас волостные обнаружили, что могут обогащаться, продвигая интересы богачей. Отсюда борьба за должности. Она чужда нормам адата, обычного права казахов. Но кто сегодня думает о заветах старины?
Абай вздохнул, рассматривая в задумчивости голубой кусочек неба в круглом проеме юрты — шаныраке. Он думал об угасающей воле свободных некогда кочевников — возродится ли она в будущем?
Шакарим тоже пытался заглянуть вперед, силясь понять, кто, какие люди будут оценивать их через сто лет. Воображение рисовало красивых людей, читающих вслух стихи Абая, а может быть, и его стихи. Он стал читать про себя одно свое сочинение, зажигаясь особым ощущением силы. Оно разгоралось ярче, пока не охватило, как пламя, все существо:
Эти строфы вошли позже в большое стихотворное обращение «К молодежи».
Горечь необратимых потерь
Жизнь кочевников в чем-то поразительно схожа с жизнью персонажей любимой книги Шакарима «Тысяча и одна ночь», которая построена на крайностях: бедный в один миг становится богатым, а богатый — бедным, несчастные внезапно обретают счастье, правители неожиданно превращаются в самых бесправных людей.
Так случилось, что отец Шакарима Кудайберды еще молодым заболел чахоткой. Осенью 1865 года Кудайберды почти не вставал с постели. В памяти Шакарима, который очень любил отца, это время и образ отца отпечатались с кинематографической точностью. Впоследствии он не раз делился впечатлениями с близкими. Его сын Ахат приводит в воспоминаниях такой рассказ Шакарима:
«В последний год жизни отец редко ходил на охоту, большую часть времени был дома. Читать рассказы на тюркском не перестал. С осени начал худеть, часто кашлял. Прежде отец был высоким, широкоплечим мужчиной с красивой осанкой, пронзительным взглядом, со светлым лицом, черной бородой и черными усами, был подвижным, бодрым. А теперь хоть и разговаривал не меньше, но сильно похудел».
Абай в это время был в городе. Узнав об обострении болезни брата, он закупил лекарства и выехал в аул.
Шакарим очень хорошо запомнил тот момент, когда Абай вошел в дом и обнялся с больным. Кудайберды обрадовался брату и стал бодро разговаривать, словно и не было болезни. Абай поил больного белым порошком и каплями красного цвета. Потом заговорил о том, что надо срочно везти его в город к врачам.
— Это правильно, — отвечал Кудайберды, — но сейчас зима, а вот к лету обязательно повезешь.
К середине апреля, когда потеплело и стала зеленеть трава, болезнь дала о себе знать, Кудайберды уже не вставал с постели.
«В доме прекратились игры, возня детей, — продолжал воспоминания Шакарим. — …все, кто раньше говорили громко в силу своего характера, шутили, смеялись, шумели, теперь разговаривали только шепотом. Мне казалось, что все вокруг замерло, застыло в тишине. Меня охватывало отчаяние, на сердце лежала какая-то тяжесть, оно билось часто-часто».
Шакарим очень тяжело перенес кончину отца. До последних дней своей жизни он носил в себе его образ, помня счастливые минуты, проведенные с ним.
Смерть Кудайберды стала горем для рода Тобыкты, потому что он ушел из жизни в расцвете лет, ушел в ту пору, когда его щедрая и добрая душа распахнулась навстречу людям. Народ всегда без лишних слов ценил таких добродетельных людей, поминая добрым словом, слагая о них легенды. И когда не стало Кудайберды, сородичи пришли прощаться не по долгу родства, а по велению сердца.