«Смерть отца, монотонные голоса мужчин, опиравшихся на палки, плач, причитания женщин в доме легли на сердце тяжестью, разрывали грудь, — вспоминал Шакарим. — И хотя все вокруг, пробужденное к жизни Создателем, цвело по-весеннему, мысли мои, казалось, кто-то придавил чем-то тяжелым.
Проходя мимо дома, в котором были женщины, слышал их плач. Кажется, я запомнил тогда наизусть все их причитания. Прислушиваясь к горьким женским рыданиям, я тоже начинал плакать. Уподобляя себя Жадыгеру, сыну Алпамыса-батыра, подолгу плакал в одиночестве. Были моменты, когда, думая об отце, вспоминая, как он баловал меня, что говорил, не мог успокоиться от плача. Перед глазами всплывала сцена прощания Толегена с гусями, я вспоминал его горестную песню, и мне казалось, что я сам пою печальную песню».
Кудайберды скончался в апреле 1866 года в возрасте тридцати семи лет, оставив после себя пятерых сыновей. Амиру было четырнадцать лет, Муртазе — одиннадцать, Шахмардану — девять, Шакарим не достиг восьмилетнего возраста, а Ырзыкбаю не было и сорока дней. Старшая жена Толебике овдовела в тридцать шесть лет, младшая жена Ботантай — в тридцать три года.
У постели умирающего Кудайберды его отцовские обязательства принял на себя Абай. Он обещал любимому брату, что на своих плечах пронесет по жизни его детей, позаботится о их будущем.
Молча, без всяких клятв, заботы о семье Кудайберды взял на себя Кунанбай. Поэтому вдовы и их дети после смерти Кудайберды жили, не испытывая особых материальных затруднений, благодаря заботе представителей влиятельной династии. Хотя хлопот, безусловно, прибавилось всем.
Шакарим так тяжело переживал смерть отца, что его утешали взрослые, утешала мать. Впечатлительный мальчик долго не мог свыкнуться с потерей любимого человека, и слова взрослых лишь усиливали ощущение необратимости потери. Он искал уединения, что было необычно для любого ребенка, но взрослые не находили в его отчужденности ничего угрожающего, относя причуды мальчика на счет постигшего его горя.
Если в усвоении премудростей одиночества Шакарим уже тогда, вероятно, не знал себе равных в семье, часто пропадая в степи, вслушиваясь в пение жаворонка, треск сверчков, шелест ветра в траве, а ночью внимая дружелюбному молчанию луны и таинственному сиянию звезд, то в общении с людьми ему еще только предстояло обрести уверенность в себе.
Постепенно Шакарим стал все больше проникаться новым, отеческим отношением к себе деда Кунанбая, который считал себя обязанным заботиться о детях Кудайберды. Дед любил принимать внуков у себя в ауле. Бывало, сам заезжал к снохам. Сажал рядом Шакарима, расспрашивал о прочитанных им книгах, запомнившихся стихах, проверяя его познания. Если рядом оказывались старшие дети, Кунанбай несколько назидательно принимался учить их добродетели — это была его излюбленная тема.
— Обязательно станете уважаемыми людьми, если будете творить честные дела, если сами будете честными, — говорил он детворе. — Уважайте других, тогда и вас будут уважать. Человек только с народом хорошеет. Надо стараться понравиться людям, тогда понравитесь и Богу.
— Ата, а ты Бога видел? — прерывал деда Амир, старший из детей.
— Ай, тентек (озорник)! — прикрикивал Кунанбай. — Разве такие вопросы можно задавать?
— Говорят, он похож на кривого Жумыра из аула караба-тыров.
— Кто это тебе сказал, негодник? Совсем совесть потеряли, нечестивцы! Чему учат детей, вы только посмотрите.
Шалун, довольный, что уел деда, отправлялся по своим делам.
Кунанбай не сердился долго на своевольного внука и переносил внимание на чуткого и отзывчивого Шакарима. Он часто забирал его в свой аул, вероятно, заметив, насколько несчастен бывает маленький мальчик каждый вечер. Внук месяцами гостил у деда, который всячески старался на свой манер скрасить его горестное состояние.
Покровительством могущественного Кунанбая, который баловал внука сверх меры, Шакарим пользовался с детской непосредственностью. Он писал позднее в «Родословной…»:
«После смерти отца я, сирота, остался на воспитании у деда-кажы. Но поскольку наш аул и наша зимовка издавна стояли отдельно, а кажы, жалея меня как сироту, не хотел заставлять учиться насильно, то я остался в стороне от обучения, делал, пользуясь своим сиротством, все, что взбредет в голову, рос без знаний, как попало. Хотя освоил тюркскую грамоту и русское письмо».
Самокритичность Шакарима определена, конечно, солидным возрастом поэта, когда он писал «Родословную…». Наделе же маленький Шакарим вряд ли много потерял, посвятив отрочество узнаванию мира.
Чем жил он в те годы? Просто рос. Впитывал мудрость предков и живых предводителей рода, прежде всего Кунанбая, исподволь вбирая в себя их знание казахского языка, умение ориентироваться в многозначных лабиринтах слов, несокрушимую страсть казахов к словесному творчеству и неистребимое желание говорить на языке вечности. Жадно вслушивался в казахскую устную речь, возведенную в ранг духовной силы, очень ритмичную и образную, густо замешенную на пословицах и поговорках, рифмующуюся лучшими ораторами на ходу.
Влияние мудрого деда Кунанбая, уроки умного и внимательного Абая, свет романтических эпосов и переменчивых очертаний луны — таковы константы формирования души растущего отрока, который начал писать стихи. Первое стихотворение сложил в память об отце.
Это было летом, во время панихиды по Кудайберды. Шакарим сидел на холме перед домом, уйдя подальше от людей и ездовых лошадей, заполонивших аул. Увидев ползущую по камню гусеницу, Шакарим раздавил ее. И тут ему стало так жалко гусеницу, что он расплакался, вспомнив о своем сиротстве. В смятении впечатлительный мальчик сочинил стихотворение от имени гусеницы:
Когда Шакарим прочитал вечером это не по-детски серьезное сочинение, женщины стали плакать, причитать и говорить, чтобы он больше не писал таких печальных стихов. На следующий день Толебике показала вирши сына Абаю и стала просить, чтобы тот посоветовал ему не писать пока стихи. Но Абай не согласился и обещал, что будет сам учить племянника премудрости стихосложения.
С этого момента Абай действительно принялся за обучение племянника поэтическому мастерству. Это была школа, которая продлилась на десятилетия и много дала обоим поэтам. Абай не стал с ходу обучать мальчика премудростям и тонкостям стихосложения. Для начала просто повел его в мир слов, не посвящая неофита в теоретические изыски, а только вспоминая красивые стихи, иногда те самые, которыми восторгался Шакарим, прочитывая первые книги. Абай старался помочь ему ощутить в полной мере всю красоту изящной словесности, вобрать в себя силу искусных символов и метафор, почувствовать эстетику поэтических канонов, выработанных за многие века. А уж потом, если соблаговолят звезды, стихи будут появляться сами собой, как трава в степи по весне.
Отроческие годы Шакарима прошли под сенью Чингистау в постоянном общении с Абаем. Шакарим поначалу не склонен был воспринимать его опеку как некую школу мастерства. Встречи с ним были самой жизнью.