Прозаическое содержание цикла «Сад подснежников» состоит из одиннадцати небольших рассказов — «величиной с ладонь». По сути, это притчи, созданные по мотивам восточных сказаний. Шакарим использовал, например, известный сюжет из «Тысячи и одной ночи» о знаменитом щедром человеке по имени Хатим-ат Таи. Поэт назвал его на казахский лад — Атымтай. По арабскому преданию, Хатим-ат Таи велел своей матери продать его в рабство и на полученные деньги купить двух верблюдов, чтобы зарезать их и накормить гостей. У Шакарима щедрость и великодушие Атымтая направлены конкретно на бедняков. Накормив городских нищих и сирот, Атымтай устремился в степь, где встретил некоего плохо одетого человека, которого позвал в город на благотворительную акцию. Бедняк возразил, что честному человеку, способному и привыкшему своим трудом содержать семью, благотворительность не нужна, она скорее может его испортить. И добавил, что сегодня он собрал достаточно хвороста для своей семьи, теперь собирает вон для того хромого старика, нуждающегося в помощи.
«Как бы Атымтай, накормив здорового человека, не сделал его просителем, — сказал этот бедняк. — Лучше пусть поможет обездоленным сиротам. Атымтай может оказывать щедрость, раздаривая скот, а я своим трудом, своим потом стараюсь быть щедрым. Пусть сам решит, кто из нас более милосерден».
По бедняку, «щедрость» раздариваемой милостыни, если не подкреплена своим потом и трудом во имя умножения этого блага, — скоротечна. Иными словами, в притче Шакарима две особенности добра — милостыня и труд, — что сохраняются на протяжении веков, далеко не равнозначны. И в философии милосердия только кажутся сходными.
Шакарим полагал обязательным для себя дописать эти достаточно простые рассказы, считая их ключевыми как в своей самостоятельной этической системе, так и в эстетической концепции мироздания.
В притче про ловца птиц он писал:
«Как подушка, вышитая из шелка, приятна для лица, как искусно приготовленное вкусное яство приятно для сердца, так и мелодичные, красивые слова, употребляемые поэтами, как майские цветы, выражают радость нетерпеливой молодежи, обрисовывая глубокие тайны драгоценной жизни. Поэты рисуют жизненные невзгоды, которые, подобно лютым декабрьским морозам, убивают цветущие розы, иссушают на корню стебли, превращают розовые лица в сморщенные желтые пустышки. Если слова, выражающие радость и печаль, соответствуют настроению, передают точно состояние души, то что может сравниться с ними в этом мире? Если красота лица — подарок тела, то красота голоса и слова — подарок души. И конечно, подарок души гораздо важнее красоты лица. Это бесспорно. Но красоту лица понимает всякий, а красоту слова и стиха понимают очень немногие».
По сути, это те же раздумья о душе и теле, о бессмертном духовном начале в человеке.
Наверное, самая важная мысль, ради которой Шакарим и сел за «Сад подснежников», содержится в другой притче: о влюбленном, который погасил свет, когда в комнату вошла возлюбленная.
«— Почему ты потушил свет? — спросила женщина.
— Увидев твое сияние, подумал, что ко мне вошло солнце, — ответил он. — Зачем лампа, когда светит солнце?»
Это всего лишь парадокс, игра слов, из которой Шакарим сделал не менее отвлеченный вывод: «Только одному из тысячи дано умение отречься от дурных привычек и подчиниться велению разума».
А саму мысль сформулировал в самом начале притчи:
«У человека есть две потребности: телесная и душевная. Постоянная забота о себе, самолюбие, тщеславие — это потребности тела. Совестливость, стремление честно трудиться — потребность души. Тот, у кого преобладает первая потребность, ради наживы, корысти и славы готов пойти на любые злодеяния. Второй не ищет ничего, кроме бескорыстного труда и благих поступков. Он не может причинять зло, ненавидеть людей.
Зная это, можно назвать истоки зловредности, хвастовства человека. Так бывает, когда он с малых лет по неопытности увлекается нарядами да весельем, со временем пристрастившись к этому. Если человек привыкает смотреть на дьявола влюбленными глазами, то вскоре он принимает его за доброго ангела, привязывается, как к драгоценной возлюбленной, а от истинной красоты бежит, как от змеи или ядовитого жука, не способный оценить свои действия».
Совесть и труд, доминанта духовного над телесным — таковы позиции, ради утверждения которых, в сущности, писался «Сад подснежников».
К «Саду…» хронологически и содержательно примыкают «Три истины», которые дописывались летом 1929 года.
Излагая свои мысли о совести как самой высшей ценности, Шакарим связывает свое представление о совести с таинством души человека и его духа. У животных тоже есть душа, но нет у них духа, чтобы, подобно человеку, жить тем, что называется «духовными ценностями». Во главу последних Шакарим ставит «человеческую скромность, справедливость, доброту в их единстве» и обобщает их мусульманским словом «уждан», русским — «совесть».
«Уждан — совесть. Что это такое? Кто ее создает? Некоторые, отвечая, говорят, что ее прибежище — человечность, честь. По-моему, они все равно говорят о совести, — рассуждает Шакарим и продолжает: — Я тоже задавался вопросом, откуда происходит уждан — совесть, и казалось, что ответа нет. Но все же, на мой взгляд, совесть — есть желание, потребность души. Это потому, что душа является такой же сущностью, которая никогда не исчезает, не поддается порче, а с каждым разом все более совершенствуется, идет к возвышению. И ей требуется особого рода причинность для быстрого возвышения. К примеру, требуется чистота тела, чистота и полнота нравов, помыслов и дел. И одной из ее первейших потребностей должна быть именно совесть. Она потребна не только для существующей, но и последующей жизни…»
Книга «Три истины» — факт феноменальный, уникальный и неповторимый. Поэт отразил в ней произошедшую в нем эволюцию сознания, зафиксировал усовершенствованный в вере свой дух. И обнаружил при этом такие источники озарения, глубинная мудрость коих не каждому дана.
Ключевой вопрос всей философской системы Шакарима, как видно, о душе. Он говорил о ней в сорок лет, исследовал ее состояние и свойства в пятьдесят лет, опроверг все отрицания существования души в шестьдесят.
И теперь, на склоне лет, все-таки продолжал рассуждать о душе и о жизни после смерти. Не затем, чтобы докопаться, куда душа уходит после смерти. Он четко установил для себя, что на вопросы метафизики, выходящие за пределы познания, не может быть рационального ответа. Истина состоит не в получении ответов, а в их постановке, не в достижении конечной цели, а в движении к ней, не в прямом доказательстве великой теоремы, а в ее обосновании.
Вот почему на вершине жизни поэт-философ мог быть уверен, что у него есть свое доказательство существования души и жизни после смерти. Оно, по Шакариму, в вере. И не просто в вере, а в истинной вере. Если ты веришь в существование души и в жизнь после смерти, значит, в тебе есть уждан — совесть. И, умирая, ты пребудешь во блаженстве, ибо, веруя и совершенствуясь, познаешь истину.
Шакарим рассуждал в «Трех истинах» как подлинный служитель духа:
«Удивляюсь тем, кто говорит, что нет души и нет жизни после смерти. Чья же мысль подсказывает им эти слова? Сегодня, когда обнаруживаются ясные, как солнце, доказательства того, что душа существует и не исчезает после смерти человека, разумно ли оставаться столь непоколебимым в своих понятиях, уподобляясь муллам, которые не могут выбраться из привычных заблуждений религии?.
Один человек, восприняв разумом, искренне верит в то, что душа после смерти не только не исчезает, а становится еще чище и возвышенней. В понимании же другого — если умирает человек, то навсегда исчезает и его душа. Теперь предположим, что они оба оказались при смерти, причем оба знают об этом и находятся в полном сознании. В каком тогда расположении духа, с какой мыслью они уйдут из жизни? Наверное, верящий в то, что душа после смерти очищается и возвышается, умирая, пребывает в некоем блаженстве, а верящий в ее исчезновение оставляет этот мир с чувством досады, думая, что лучше бы все пропало разом. Кроме того, человек, уверовавший в то, что уж-дан, совесть, есть потребность души, испытывает угрызения, страдает от того, что когда-то в своей жизни совершил какое-то зло. И, наоборот, радуется, вспоминая о своих добрых деяниях. А если у человека нет такой веры и он считает, что совесть пригодна лишь для видимости, для человечьей личины, то он скорее всего не видит и особой разницы между добром и злом.