Наш сосед привел ребенка и, приговаривая: «Будь как дедушка-кажы, сынок», по поверью повалял его на том месте, где сидел мой дед».
В мае 1930 года получил повестку в суд и Ахат. Его обвиняли в неуплате налогов в виде шерсти и зерна. Перед тем как отправиться в тюрьму, ему довелось в последний раз увидеть Шакарима.
«В конце февраля мы узнали, что отец заболел. Военные, искавшие в степи беглых, ночевали у него. Оказывается, когда они пришли, отец уже сильно болел, — писал в воспоминаниях Ахат. — Солдаты разогрели нетопленый дом. Жители ближних аулов не могли добраться сюда из-за гололеда. Солдаты вернулись с трудом, лошади сильно поранили ноги. Их начальник Пле-мянов передал нам, что кто-то должен поехать туда.
После этого сообщения я попросил у соседа хорошего коня. Я знал, что не смогу проехать напрямик из-за больших сугробов, поэтому ехал по хребтам. Таким образом с трудом добрался на закате до аула Орынбасара в Кен-Конысе.
У коня стерлись копыта. Аксакал Орынбасар сказал, что пару раз собирался к моему отцу, но из-за того, что и у его лошадей сбивались ноги, возвращался. Сказал еще, что в предгорьях Шак-пака много снега и льда.
Я переночевал у аксакала, а утром он показал мне дорогу.
Действительно, около Шакпака было много снега. Лошадь не могла идти — ноги ее дрожали и кровоточили. Я слез и повел ее за повод. К обеду добрался до родника Керуен, дал отдохнуть коню. С большим трудом перевалил через хребет Шакпак к закату. Сел верхом и поскакал в сторону дома отца.
Послышалось ржание отцовского коня, которого он называл — Коныр-ат (Серый конь). Моя лошадь устремилась на голос. Я подъехал к дому. Он был окружен изгородью. Фыркал Коныр-ат, больше ничего не было слышно. У меня забилось сердце, к горлу подкатил ком. Мелькнула ужасная мысль, что отец, может быть, умер. Калитка была закрыта так, что я не смог открыть. У меня не хватало духа постучаться в окошко. Стемнело, начинался буран. Я подошел к окошку. Если он живой, там должен гореть свет. Но в доме было темно, света не было. Я заплакал. Вокруг ни души. Я стоял ошеломленный. В голову лезли страшные мысли…»
Шакарим, к счастью, не умер. В ту минуту, когда Ахат поверил было в самое худшее, хозяин взял спички и зажег лампу. Обрадованный сын постучал в окно. Отец, держа лампу, узнал его, впустил в дом.
Шакарим рассказал, что действительно три дня сильно болел, не поднимался. Пришли сотрудники ОГПУ (те самые, которых Ахат именовал солдатами), заготовили дрова, разогрели печь, задали сено лошади.
Ахат затопил печь, помог приготовить еду.
«Когда пили чай, я заметил висевшие на гвозде бумаги над кроватью отца, — продолжал рассказ Ахат. — Он увидел, что я смотрю на исписанные листы, взял их и прочитал. Текст был адресован людям, проживавшим по соседству в Байкошкаре. «Если умру, не увозите далеко, похороните меня в этом дворе. Всем передайте большой привет», — говорилось в письме. Позже он переложил текст в большое стихотворение.
Я смотрел на отца, и мне вдруг стало сильно жаль его. Седые, как снег, волосы и борода, похудевшее лицо, покрытое морщинами, напоминали безлюдный холм, покрытый снегом. Он был похож на одинокого старика, отставшего от своих. Хотелось бы знать, что таило в себе это сердце, какие желания, мечты, мысли владели им. Но ни в облике, ни в манере сидеть, ни во внешности невозможно было почувствовать и разглядеть эту внутреннюю тайну.
Я решил для себя, что надо уговорить отца переехать в аул. Он не должен умирать в безлюдной степи, пусть будет дома…»
Ночью отец с сыном долго говорили о тяжелом положении людей, о тех, кого отправляли в тюрьму за неуплату налогов. Говорили о неотвратимой угрозе голода.
На следующий день Ахат прибрал в доме, во дворе. Взял на себя присмотр за лошадьми. А Шакарим, едва придя в себя, написал стихи, которые известны как поэма «Коныр-ат» и посвящение любимцу — коню, которого взял жеребенком, сам растил, поставил под седло.
Это был очень красивый серый конь. Высокий, с сильными прямыми ногами, сверкающими глазами, с черным хвостом. Он был привязан к Шакариму, никогда не оставлял его одного.
Посвящение коню — популярный жанр в казахской поэзии. Есть, например, замечательное описание коня у Абая:
Вот и Шакарим увековечил своего коня в стихах, правда, не описанием его достоинств, а обращением к нему «мой брат» как к собеседнику и посланнику. Он просил коня донести, сторонясь преград, «весть о главном»:
Прощальные нотки, печальное настроение поэмы, конечно, навеяны внезапной болезнью. Чтобы жить в одиночестве в степи, несомненно, нужно иметь отменное здоровье и храброе сердце. Можно только поражаться, откуда черпал силы Шакарим в семьдесят лет, но это был единственный случай серьезного заболевания в почти двадцатилетием уединении в сердце Чингистау.
Здесь, в Саят-кора, немного позже Шакарим дописал поэму «Жизнь Забытого».
Финал автобиографической поэмы легендарного «Забытого» воплотил его уникальное суммарное Слово. Прожив свою семидесятилетнюю жизнь как неустанное восхождение в житейском отношении (от двадцати до сорока лет), совершив паломничество в святые места культуры (сорока восьми лет), атрибутируя в трудах своих «все то духовное богатство, которое оставили нам предки» (Л. Н. Толстой), чингистауский отшельник умещает свой «уход» в антитезу образных противопоставлений. Его жизнь «с простым укладом» в мире внешнего воспринимается «сущим адом».
Между тем его внутренний мир преисполнен переживаниями о неполноте знаний («Много знаний не добрал я»). Поэтически изложив историю своей духовной свободы («Вдумайтесь, ведь я свободен, / От страданий всех избытый»), Шакарим моделирует будущую историю забвения потомками, что, к сожалению, соответствует его посмертной судьбе: