За ним шла она. И несла большой кувшин с водой, выплескивающейся на оголенную выше локтя руку. Подолы же юбок подоткнула – и были видны ноги в простых чулках.
– Здравствуй, Уилл, хорошо, что приехал. Сейчас будем Роджера купать, твоя помощь окажется кстати. А сразу после этого ужин. С твоим любимым хересом, разумеется.
…Удивительно, но она ничуть не стеснялась своего вида! Совсем еще недавно, год назад, смущавшаяся под пристальным моим взглядом, если любимый ее теплый платок, в который она обычно куталась зимой, чуть сползал с плеч и становились видны покраснения на шее, вызванные соприкосновением кожи с колючей шерстью, – теперь она держалась так свободно, будто незримо присутствующая старуха-смерть уже пустила, от нечего делать, в ход свою косу и скосила все условности между Элизабет и мною; условности, казавшиеся каменными стенами, но оказавшимися всего только многолетней пожухлой травой.
– Да-да, миледи, помогу во всем, а если и моя жизнь потребуется, то располагайте ею.
– Уилл, я зачарован той готовностью… с какой ты вручаешь свою жизнь моей пока еще не вдове… Элизабет, может быть, Том и Уилл обойдутся без тебя?.. Я ведь наверняка буду терять сознание, мне бы не хотелось… чтобы это происходило на твоих глазах.
Во-первых, мне стало совестно – ее муж еще жив, а я уже в мечтах своих чуть ли не делю с нею ложе. Во-вторых, мне стало горько, потому что, не отвечая Роджеру, она посмотрела на него с нежностью – и я засомневался, будет ли у меня шанс разделить когда-нибудь с нею ложе…
Кой черт, засомневался – нет, уверился: шанс этот мал. Ничтожно мал. Исчезающе мал.
25 июня 1612 года
Роджер Мэннерс, 5-й граф Ратленд, последние часы жизни
Я понял наконец, как нужно удерживать сознание: говорить – без умолку, а если и с умолком, то приоткрыв рот, глубоко дыша, готовясь в любую секунду вставить слово, произнести реплику, разразиться монологом.
Том и Уилл переносят меня в лохань, Элизабет поддерживает голову, а я говорю:
– Генри Ризли Саутгемптон… он же на три года старше меня… поначалу в Кембридже ужасно важничал… и, чтобы сбить с него спесь, я стал говорить с ним тихо… мямлил, как ты, Уилл, это называешь… Бесился Генри отчаянно… а потом привык вслушиваться… и тоже стал говорить тихо и медленно… Это я к тому, Уилл… что в тех трагедиях, которые ты отказывался переделать… слишком много восклицаний… а ничто так не претит умному зрителю, как выспренность и преувеличенные страсти… Но тебе умный зритель заведомо кажется снобом… это мешало создавать… подлинные шедевры… Ты согласна со мной, дорогая?
Элизабет не отвечает, она сосредоточенно поливает меня струей из кувшина; блаженно теплая вода уже подступает к груди, рубашка внизу липнет к отвратительно исхудавшим ногам и вздувшемуся животу, но наверху еще пузырится, словно не желая иметь ничего общего с таким беспомощным телом.
Уилл тоже молчит.
Но мне и не нужны их реплики, главное – говорить самому, чтобы не уплыть куда-то. Говорить, чтобы означить свое присутствие в этом мире.
Я боюсь будущего отсутствия в этом мире… все дело в том, что я все еще боюсь – и ничего не могу с собой поделать.
– Под моим нажимом… ты стал использовать в некоторых трагедиях элементы комического… с примесью горечи и печали… когда люди не знают… плакать им или смеяться… хотя твой излюбленный прием… вводить в действие шутов, глуповатых слуг и наглых дураков вроде Фальстафа… чаще всего выглядит искусственно… кроме «Короля Лира», разумеется… Нет, Уилл, без Элизабет и меня… тебе бы так и не дались волшебное чувство меры и подлинная стройность композиции…
– Роджер, театр – искусство грубое, в нем нет места эстетским представлениям о стройности композиции!
Не выдержал! Клянусь, я не хочу его злить, но чтобы хоть что-то сказать, надо все же хоть что-нибудь говорить.
– Ты прав, Уилл, грубое… Однако тем искуснее должен работать драматург… чтобы возникал привлекательный контраст… как сейчас… рука Элизабет прикасается ко мне… и уродство моего тела только подчеркивает… совершенство ее предплечья и кисти…
Она не просто прикасается, она очищает меня от предсмертных миазмов и выделений…
Красавица-жена, которая и помыслить не могла дотронуться до моих интимных мест, когда я был полон сил, отмывает их властно и нежно теперь, когда всё на грани распада.
Воистину, если человеческая жизнь – это ирония судьбы, то умирание – это ухмылка дьявола!
– С комедиями же у тебя совсем неважно… Их распирает от обилия сальностей, грубостей и дурных каламбуров… как мой живот – от водянки… Помнишь, ты хохотал… слушая однажды нашу пикировку с Элизабет?.. мы еще тогда даже не были обручены… Говорил, что попробуешь использовать эти реплики… чтобы сделать смешнее… диалог Беатриче и Бенедикта в первом акте «Много шума из ничего»… Попробовал, однако привычка взяла верх… перо загуляло само по себе – в результате… девушка хамит кавалеру все несноснее, кавалер хамит девушке все примитивнее… и увенчалось это соперничество в старательном остроумии… ее якобы остротой про его якобы лошадиные остроты…