– Простите, милорд, тогда, может быть: «Прошла зима междоусобиц наших, под йоркским солнцем лето расцвело…»[3]
– Еще хуже! «Лето расцвело»… ф-фу… даже подванивает, как после разрешения от долгого запора! А зачем упоминать междоусобицы? Если ты называешь «йоркским» то солнце, что изображено на гербе дома Йорков, то дай зрителю самому вспомнить про войну Алой и Белой роз, а не разъясняй услужливо, что то было время междоусобиц.
Даже сейчас не могу передать, как он меня злил! Но и не могу не признать, что за всю жизнь не получал таких едких и точных замечаний! Осушил сгоряча всю бутыль и сказал устало: «Теперь зима семейных наших бед под солнцем Йорка в лето превратилась…»
– Примерно!
И, не примериваясь, стукнул кулаком по столу так, что обе плошки упали. Почти погасшие свечи осветили его бородку снизу, и я впервые увидел, что она временами похожа на торжествующую V – Victory! И повторил:
и так до конца монолога, ни разу не сбившись и не перепутав (вот так память!) ни единого слова. А потом сказал:
– Примерно так, Уилл! Кровавый Глостер напоследок позволил себе быть сентиментальным, вспомнить о семье – и все, вперед, к трону!.. Еще плохо, но уже не по-прежнему плохо… Старайся, когда-нибудь получится хорошо. С трех раз не вышло, значит, выйдет с семи. В крайнем случае, с одиннадцати… Три, семь и одиннадцать – любимые мои числа… Кстати, ты ведь не зря свои изданные книги, в которых – увы! – слишком много безвкусицы, подобной «лето расцвело», стал подписывать именем «Shakespearе» – «Потрясающий копьем»? Помнил же, что на гербе Ратлендов доминирует копье.
Да ни черта подобного я не помнил. Подписывал так потому, что Shakespearе несомненно благозвучнее, нежели Шакспер.
«Но неужели на его гербе действительно доминирует копье? – подумал я тогда. – Неужели именно на его острие я насажен, а Саутгемптон, покровительство которого помогло мне делать первые шаги – это всего лишь бита Судьбы, словно бы ударившей по маленькой чурочке?.. Но куда, однако, полетела эта чурочка, которой ненароком оказался я сам?»
Уходя, он велел называть его – разумеется, не на людях – просто Роджер и обращаться на «ты». Поэтому я и спросил у дома на Сент Эндрюс-стрит, добравшись наконец до него: «Привет, приятель! Готов ли ужин? Ждет ли меня твой сумасброд хозяин?», а он словно бы ответил мне: «Привет, Уилл! Ужин вот-вот. Твой друг в кабинете, как обычно».
О доме этом мало кто знает. Говорят взахлеб о роскоши в Бельвуаре, родовом замке Ратлендов, одном из красивейших во всей Англии.
А большой дом в Кембридже, расположенный почти рядом с колледжем Святого Джона, в котором Роджер начинал учиться еще мальчишкой, неуклюж и неудобен. Хорош в нем только совмещенный с библиотекой кабинет, в котором я часто встречался с Роджером и миледи. Последний раз больше года назад, когда создавалась «Буря».
Как всегда, дверь была не заперта, как всегда, внизу меня никто не встречал. И я, задыхаясь и кряхтя, стал подниматься по узкой крутой лестнице.
«А ведь когда-то, Уилл, – думал я, – ты взлетал по этой самой лестнице, не замечая высоты ее потемневших дубовых ступеней. Взлетал особенно стремительно, если надеялся, что первой увидишь ее, Элизабет, и она улыбнется тебе чуть ласковее, чем делает это при своем странном муже… твоем «друге», как только что назвал его ничего не понимающий в человеческих чувствах дом на Сент Эндрюс-стрит».
Марк, 2112 год
Пока Шакспер взбирается по винтовой лестнице, я попытаюсь объяснить всем, кто одновременно со мной прилип к мониторам, откуда берется на них текст.
Прадед Марк полагал, что души истинных гениев, о которых не исчезает благодарная память Земли и Космоса, действительно бессмертны – и происходит это потому, что вспоминая о них часто и благодарно, мы каким-то непостижимым образом подпитываем энергией те электромагнитные волны, которые мозг давно умерших титанов излучал когда-то.
Ни много ни мало!
На его рассуждениях о том, что «души» исторических личностей, виновных в пролитии крови, которых то или иное количество идиотов именует «великими», «гениями» и т. д., навсегда исчезают в полях темной энергии, останавливаться не буду – все это достаточно тривиально. Но вот что заслуживает упоминания: мой неуемный прадед предположил, что улавливать генерированные истинными гениями волны следует в тех двух черт-те как далеких друг от друга диапазонах, о которых я уже говорил: сверхдлинных тета-волн, которые излучались как бы в полудреме – когда вспыхивало озарение (именно так, заглавными буквами, писал прадед), и тогда возникали образы и ассоциации странной, изумляющей красоты; и напротив, у границы инфракрасной и световой частей спектра, среди сверхвысоких частот, когда мозг гениев совершал интеллектуальную работу (предок называл ее осмыслением) такой интенсивности и мощи, которая ни нам, ни даже суперкомпьютерам и облачным нашим соединениям недоступна.