Мило бы он выглядел, поделившись своим секретом хотя бы даже с Никоновым! Шальмугровые яблоки!! Но вот одно из них начало уже морщиться, почти перестало издавать свой тонкий запах в ящике его письменного стола, а другое исчезло: из Ботанического института ни ответа, ни привета. Дневник, написанный, безусловно, не им, но вроде как и им, - ан и нет этого дневника! Тигры, казуарины, змеи, черт знает что, Золотоликие всякие... "Да, Андрей Андреевич, зачитался ты, друг ситный! Или перебрал: сон приснился..."
То, сё, пятое, десятое - Стурэ, институт, Особторг, а теперь вот уже которую неделю до зевоты, до тошноты тишь, и гладь, божья благодать... Все выдумано, все сочинено, все рассыпалось, Андрей Андреевич; и, конечно, очень умно, что ты никому об этом не разболтал...
Подошла пора годового отчета по артели. В муках столь же неизбежных, как родовые, появлялся на свет финплан сорок шестого года. Стройконтора 14-го участка затеяла с "Цветэмалью" долгий свирепый процесс по поводу недоплаты произведенных работ на сумму в 2461 рубль 82 копейки. Главбуха вызывали то в "Инкооп-союз", то в бухгалтерию треста, то в городской суд. Он ездил на Сортировочную актировать вагоны с сырьем, у которых почему-то оказались сорванными пломбы, составлял протоколы, выдавал облигации займа, подписывал доверенности на получение карточек (продовольственных и промтоварных) и лимиток (на электроток).
И при всем том бухгалтер Коноплев эти два месяца пребывал в состоянии непрерывного тревожного ожидания, смятения почти болезненного.
Одеваясь утром в прихожей, он машинально обшаривал карманы пальто. Нет, ничего... Как же это?!
Любой телефонный звонок казался ему тем самым. Каждый приходящий и на работу и домой конверт представлялся конвертом из БИНа, а то и... Странно: ниоткуда!
Ну еще бы! Он почти точно знал, каким будет тот, последний пакет, который принесет ему в себе третье, роковое шальмугровое яблоко: серо-коричневым, с аккуратными углами, с большой сургучной печатью поверх туго натянутого перекрестия тонко ссученного джутового шпагата. Когда он ляжет на его стол, надо будет... Надо будет? Что надо будет делать? Что?
Но пакет этот - слава богу, увы! - все не приходил. Его не несли...
Иногда по утрам, в часы ясности мыслей и логичности рассуждений, на Андрея Андреевича нападали сомнения: нет, нет, нет, слишком странно, чересчур нелепо было это все... Чересчур несовместимы, несоизмеримы между собой казались ему две стороны событий - квартира 8 на Замятином и "Ты придешь к Золотоликой". Светкина пудра и тоненький запах, который все-таки еще испускало там, в углу письменного стола, морщащееся, коричневеющее шальмугровое яблочко...
Как это может совместиться:
Маруся в стоптанных валенках, с головой, полной бигуди, собирающаяся в свою школу, - и "...зит неминуемая гибель. Римба кишит змеями..." Что такое "римба"?!
Бывали случаи, когда, уходя уже из дому, уже с портфелем в руке, провожаемый заспанной Светочкой, А. Коноплев бросал быстрый взгляд в настенное тускловатое зеркало (из Мусиного "приданого"). Зеркало отражало поясной портрет вполне респектабельного человека, уже совсем не того семнадцатилетнего парнишку, который бежал когда-то - убьют или проскочу?! - по приказу взводного к сараю на окраине Каховки. И - добежал! Теперь мягкая шляпа, хорошо выбранный Светкой галстук, чеховская бородка - все было прилично, представительно. Все это очень хорошо подходило к любому заседанию, к любому президиуму за покрытым сукном столом... Но как могло это все хоть в самой малой мере соответствовать "кишащей змеями римбе"?
Нет, Андрей Андреевич, это ты вычитал из какого-нибудь Луи Жаколино... Что ж, в "метампсихоз" вдруг поверил, в переселение душ, как у Всеволода Соловьева, где он рассказывает о госпоже Блаватской? Ведь ясно, все это результат глупой путаницы, нелепого недоразумения. С кем, с кем, но с тобой, Коноплев, такого произойти не могло. Тебя приняли за кого-то другого...
Три обстоятельства, однако, мешали ему остановиться на такой утешительно-огорчительной мысли.
Прежде всего, довольно вероятно, что человека могут спутать с кем-либо другим. Но очень мало шансов, чтобы его на протяжении одного дня могли принять за кого-то другого дважды, притом в совершенно разных обстоятельствах.
Сунуть в толпе или в учреждении, в гардеробе, яблоко в карман вместо одного человека другому, похожему, - куда ни шло. Но вслед за тем явиться к нему же на квартиру и оставить на столе второе точно такое же яблоко, с почти такой же запиской - это уже переходит грань возможного! А ведь это второе яблоко еще существовало. Вот стоит выдвинуть ящик стола, и от него снова слабо пахнёт по комнате сладковатым и страшноватым запахом. Тайной.
Второе. Если допустить, что произошла путаница фамилий, что у него есть в городе двойник, однофамилец, тезка, которому кто-то должен был вручить блокнот, надписанный по корке "А. Коноплев", "Дневник No 2", то это могло объяснить второй "этап": посланный не видел его в лицо.
Но на стадионе-то - а он все больше склонялся к тому, что это могло произойти только в столпотворении стадионском; в гардеробе "Ленэмальера" за вещами следила тощенькая и удивительно языкастая девчурка-подросток, которую почему-то все звали не Валечка, не Тиночка, а только "Клюева", как будто ей было лет под пятьдесят. Было совершенно несомненно, что легче похитить сокровища Монтесумы, чем вынуть что-нибудь из кармана пальто или сунуть в карман пальто, за которым следит Клюева...
Наконец, третье. Но этого "третьего" главбух "Ленэмальера" сам побаивался. Страшновато было назвать его себе вслух, полными звуками, настоящим словом... Неведомо как, он сам не знал откуда, в последние дни проникло в его мозг странное имя:
"Тук-кхаи"... Он не знал, что оно обозначает. Он не мог бы сказать, какое оно "имя" - собственное или нарицательное? Но оно то и дело звучало теперь у него в душе.
"Тук-кхаи!" - и тихий быстрый шелест где-то в стене или над головой: так мышь шуршит в снопе соломы.
"Тук-кхаи!" - и теплая струя душистого влажного ночного ветра на воспаленном лбу...