Все это, конечно, не было приятным, но тем не менее соображения эти должны были как-то успокоить Коноплева. Все настолько нелепо, что, несомненно, вся эта фантасмагория должна каким-то образом распутаться. Распутаться помимо него самого.
Лоб Андрея Андреевича начал понемногу разглаживаться. И в эту секунду глаза его внезапно вторично упали на строчку письма, которой при первом прочтении он не придал значения. Просто не заметил ее. Про строчку насчет заботливого отношения Виктора Михайловича к. его, Коноплева, ранению...
Теперь он вдруг увидел ее и сразу весь посерел. В крайнем волнении, пожалуй, в страхе он схватился рукой за подбородок:
"Господи!"
В следующий миг, резко нагнувшись и торопливо засучив брюки на правой ноге, он отстегнул пряжечку подвязки...
На щиколотке его, в пяти или семи сантиметрах повыше голеностопного сустава, розовел большой, в старинный пятак, шрам - след давно зажившей серьезной раны. Пятиконечный, звездообразный шрам...
Несколько минут Андрей Коноплев, бессильно уронив руки с подлокотников кресла, сидел и пусто смотрел перед собою. Подбородок его слегка дрожал.
"Я должен знать, что такое шальмугра! Я!! Почему я? Вот... Спрашивается: почему именно я?!"
ГЛАВА IV
ОТ ВЕЛИКОГО... ДО СМЕШНОГО
На этот раз он уже твердо остерегался что-либо рассказывать кому бы то ни было, даже Марусе... Марусе, может быть, тверже, чем кому-нибудь другому. Только вечером, раздеваясь перед сном, он вдруг сделал вид, что случайно обратил внимание на этот свой старый шрам.
- Экая у меня все-таки стала гнилая память! - довольно натурально проговорил он, вытягиваясь под белейшим накрахмаленным пододеяльником. - Убей меня, не могу вспомнить, откуда у меня этот след на лодыжке.
Мария Бенедиктовна уже в постели читала, как всегда, что-то свое, ему неинтересное - какой-нибудь стариннейший любовный роман, может быть, даже Вербицкую... Оторвавшись от книги, она взглянула на мужа: много раз потом он спрашивал себя, как она тогда взглянула на него: просто так или уже странно?
- Действительно! - сказала, однако, она своим обычным педагогическим, бесспорным, не подлежащим обжалованию тоном. - Может быть, и почему у тебя ребро левое сломано, ты тоже забыл? Очень просто почему: потому что ты шляпа, который попадает на улицах под машины. Вспомнил? Лежал чуть не год в больнице, а теперь: "Ах, я забыл!" Я-то, милый друг, никогда этого не забуду, проклятый тот год...
- Да, в самом деле... - успо-коенно (действительно, успокоен-но) пробормотал Коноплев, поворачиваясь на бок. Спорить не приходилось: был много лет назад такой случай, когда бухгалтер Коноплев, служивший в то время в одной трикотажной артели, попал на Вьтборгской в автомобильную аварию. Крылом трехтонки его протащило метров пять, бросило на диабаз, поковеркало... Да, да, совершенно верно, был же с ним такой казус! Он только не любил вспоминать о нем. Вот мог ли случай этот объяснить то, что было написано в профессорском письме?
Несколько следующих за этим дней были для А. А. Коноплева днями смутными. Их пропитывал теперь не столько легкий запах странных плодов, не сладко-жутковатые предчувствия, а самый тривиальный и прозаический страх.
За ним - он-то понимал, что "не за ним", - но вот профессор А. Ребиков полагал, что именно "за ним" числились, "в порядке 7-й и 11-й статен" (а не в порядке приключенческих выдумок!) какие-то сто тысяч рублей.
Он был бухгалтером: размеры этой подотчетной суммы его не поражали: экспедиция, естественно. Вероятно, были и валютные суммы, но числились за начальником. Но он был бухгалтером, черт возьми!Он понимал, что это значит...
В столе у него лежало желтоватое яблоко, которое, оказывается, было сокровищем, подлежащим немедленной передаче... А кому? Он, оказывается, вел себя жестоко по отношению к вдовам и сиротам людей, имена которых слышал впервые и, мог бы присягнуть, которых он никогда не встречал и не знал...
Даже более крепконервный, чем Коноплев, человек мог бы, чего доброго, свихнуться от всего этого. 15 марта Андрей Андреевич если не "свихнулся", то, во всяком случае, заболел. Как чаще говорили в этой семье - забюллетенил.
В постель его уложила Роза Арнольдовна, врачиха с Профсоюзов, 19. Уложила на неделю, найдя острое переутомление и прописав полный покой. Она давно, еще с довоенных времен, пользовала всех Коноплевых...
В постели он лежал и в тот миг, когда на лестнице позвонили и Светочка (Маруся была на кухне) впустила и провела прямо к больному высокую, средних лет даму в хорошем, но уже далеко не новом каракулевом жакетике, с седоватыми прядями волос из-под шапочки: они как-то странно оттеняли ее невеселое, немолодое, но все-таки очень красивое лицо.
Мария Бенедиктовна, почуявшая неладное, вытирая руки и впустив в комнату запах жареной корюшки, поспешила на помощь. А может быть, и на стражу.
Необычен был разговор, происшедший в течение последующих двадцати или тридцати минут в той полутемной комнате.
- Вы - Коноплев? - спросила дама, не протягивая руки.лежащему. - Моя фамилия Светлова. Я жена Виктора Михайловича. Жена... Или вдова; вам лучше знать. - Губы ее дрогнули. - Вы разрешите?
Сев в своей постели, Андрей Андреевич прижал обе руки к груди: этот жест, при его расстегнутой белой рубашечке, при запахе лекарств, мог показаться или по-детски трогательным, или отвратительно-наигранным...
- Да, я - Коноплев, - с отчаянной искренностью проговорил он. - Садитесь, пожалуйста;
очень вас прошу. Коноплев я. Андрей Андреевич! Но, видите ли... Судя по всему, я все-таки не тот Коноплев, который... Я бы и сам был рад. но что я могу сделать? Понимаю: дневник, яблоки эти, то, се... Но вот, поверьте, я с 1923 года - Марусенька, так ведь? - выезжал из Ленинграда только на дачу... Ну, на Сивер-скую там, в Лугу... Да вот еще, когда эвакуировались... В Мордвес... Как же я могу что-нибудь знать про... Виктора Михайловича?
Лицо пришедшей осталось почти неподвижным, только глаза ее, холодные и строгие, прищурились, пожалуй, с некоторой брезгливостью...