Альбина молчала и поглядывала на застывающих в такие минуты, словно кролики перед удавом, товарок по обучению. Они ведь даже не догадывались, что это тоже часть учёбы, что это опыт, хоть и непрожитый лично, а лишь наблюдения со стороны, пугающие, дергающие струны души, но тем и западающие в память. И когда-нибудь одна из них, а может, и не одна, применит то, что слышит сейчас, против такого же бесправного существа, как Альбина.
Сначала она молчала и кивала, соглашаясь. Да, не может, да не умеет, да, не поставила сроков. Почему бы и не согласиться, ведь на кону куда большее, чем просто обида на несправедливые обвинения?
Когда в этих гневных выговорах стали мелькать упрёки в глупости, самонадеянности и напрасной трате денег, Альбина не сдержалась и возразила, что это её деньги и она вольна распоряжаться ими, как посчитает нужным. Но мадам, услышав такое, разъярилась так, что замахнулась на Альбину стеком. Девушке удалось увернуться, но убегать она не стала, но и терпеть покорно не смогла.
Стоя напротив мадам, глядела ей в глаза, молчала и лишь желваки чуть заметно двигались на скулах.
Рука с хлыстом подрагивала, готовя новый замах, гневно дергались ноздри старухи, но вот взгляд был всё такой же твердый и неподвижный, словно кинжал, воткнутый в горло противника. Несколько мгновений этой дуэли взглядов, и наставница хлестнула стеком по своему ботинку, резко развернулась и вышла, держа спину подчёркнуто прямо.
— Ах, Альбина, зачем вы её дразните?
Голос Риммы – тихий и дрожащий – показался незнакомым, когда подруга заговорила, тронув Альбину за локоть. Та только вздохнула и пояснила, не отрывая застывшего взгляда от захлопнувшейся двери:
— Я не дразню. Просто… Просто она пытается удержать власть.
— Ах, но ведь это её дом… – робко проговорила Римма. – Она нас учит, наставляет…
Альбина перевела взгляд, посмотрела в огорченное, растерянное лицо подруги, а потом со вздохом ответила:
— Она просто злится, что я заплатила ей не полную сумму, как вы.
Римма приоткрыла рот, округлила глаза и даже назад чуть отодвинулась от удивления. Ну да, таких девочек-цветочков родители вряд ли приглашали обсудить этот странный предмет, одновременно и необходимый, и стыдливо замалчиваемый, – деньги.
— Да, — подтвердила свои слова Альбина и обвела взглядом девушек, которые уже двигались, выходя из своего замороженного, «кроличьего» состояния, и смущенно отводили глаза. Альбина, хмыкнув, улыбнулась и добавила рассудительно: — Но ведь это было её решение, не так ли?
И пожала плечами.
Да, вот такая она независимая и непоколебимая: и про деньги говорить может, и с мадам спорить, и от хлыста увернётся. И никому никакого дела нет до того, как больно у неё на душе, как рвутся наружу слезы, и приходится выше задирать подбородок, чтобы влага осталась в глазах. Поэтому никто об этом и не узнает.
И вот эти воспитательные беседы наконец позади, потому что платье доставили, Альбине сделали прическу, и она надела свой чудесный наряд.
И… разразилась новая гроза.
— Вы немедленно обрежете это безобразие! – глаза мадам выпучились, а ноздри тонкого костистого носа раздулись.
Длинный палец с перстнями указывал на свисающие бутоны.
Альбина смотрела в это лицо, подмечая детали – подрагивающие губы, пульсирующую на виске жилку, сузившиеся глаза, сжатые челюсти, натянувшие кожу. Сомневаться не приходилось, что мадам в бешенстве.
Подчиниться ей? Стать такой, как все?
Альбина молчала, размышляя.
Старуха дернулась, словно деревянная кукла на ниточках, развернулась и, чеканя шаг, прошла к комоду, где лежали принадлежности для рукоделия. Девушки, сидевшие на диване в гостиной, по привычке не дышали – ни единый звук не разбавил сухой стук каблуков по паркету. Жили на бледных лицах дебютанток только глаза, испуганные, расширенные, с ужасом следящие за происходящим.
Мадам таким же неестественным, ломким движением дернула ящичек – он взвизгнул, как раненный зверёк, – выхватила огромные портновские ножницы и, так же вдавливая каблуки в пол, вернулась.
Ножницы блеснули на раскрытой ладони протянутой руки.
Альбина, не проронив ни звука, подняла глаза от холодного металла. Лицо мадам Ромашканд не блестело, всё же не сталь, но промораживающая ненависть делала его таким же мертвым, как и инструмент в её руке. Живая старуха, разряженная в шелка – черное с серым, словно вороньи перья, и при этом совершенно безжизненная, заледеневшая.
Альбина смотрела. Молчала. И не двигалась.
Забыть об отце? Предать его?
Тогда, когда осталось только явиться на бал и найти свою судьбу, эта старуха с ненавистью в глазах протягивает ей ножницы, заставляет стать несчастной и нарушить обещание? Обрекая матушку на судьбу нищей приживалки, никому не нужной, вынужденной после смерти мужа униженно просить у чужих кусок хлеба?
Отец.
И перед глазами встало его лицо, одутловатое, уставшее, всё в испарине.
Мать…
Её испуганные глаза, загнанного в ловушку зайца.
Обрезать цветочки?
Если Альбина согласится, значит, предаст их и сама лишится будущего.
Нет! Ей нужен муж, и не кто попало, а обязательно — хорошая партия. Лучшая.
Альбина опустила взгляд на тонкие нити, свисавшие по всему лифу, на легкие, покачивающиеся на них, бутоны. И это платье, эти цветы… Это не просто так, это часть важного не только для неё дела. А кто такая эта женщина?
Альбина подняла голову и снова посмотрела в полные ненависти глаза.
Почему она смеет приказывать? Она всего лишь компаньонка для бала, одного-единственного бала. Её задача подсказывать, как себя вести, помогать, ограждать от ошибок. А эти ножницы в подрагивающей от ярости старческой руке – подсказка? Ограждение от ошибок?
Нет.
Это унижение неугодной, это самоутверждение за счёт слабого, торжество вседозволенности.
– Я не сделаю этого, – сказала Альбина, выдохнула и скрестила руки на груди, полностью успокаиваясь.
Она не боялась, что кто-то заметит её дрожащие от волнения пальцы – они не дрожали. Просто так она чувствовала себя не нахалкой, а уверенным в себе человеком.
– Ах так!.. – старческая грудь бывшей придворной заходила ходуном, а тонкие губы, поджавшись, вообще стали незаметны на сморщенном лице. – Ах так?!
Дерганым движением мадам выхватила из складок платья свой инструмент воспитания – стек и замахнулась на наглую воспитанницу.
Альбина вздёрнула подбородок и шагнула навстречу мадам. Она готова к балу, и помощь мадам, пусть даже и такая странная, ей была не нужна; она ничего не должна этой старой карге – последняя сумма уже внесена, и взамен получена расписка, в которой бывшая придворная дама обязалась сопроводить мадмуазель Альбину Реисит на бал, на чём их договор будет полностью выполнен.
И в этом договоре не было ни слова о том, что мадам может требовать соблюдения традиций – не законов! – от своих воспитанниц, и уж тем более не было ни слова о применении силы. И потому Альбина сделала ещё шаг, перехватила старческую кисть, когда хлесткая палка уже начала свой путь вниз, а другой рукой вцепилась в стек и вырвала его из скрюченных пальцев.
Отступив назад, с усилием сломала прут один раз, затем – об колено ещё раз, и всё это – не отрывая взгляда от серых глаз мадам и приговаривая, как когда-то Люба говорила непослушному малышу в детском саду:
– Вы больше не будете меня бить. – А потом усилила давление, чего никогда не позволяла себе с детьми. Вот только теперь перед ней был не ребёнок и даже не ровесница, а прожжённая и побитая жизнью старуха, уверенная в своей правоте, косная, не признающая компромиссов: — Вы не поднимите на меня руку! Не замахнётесь на меня. Ничем. Никогда!