Люба не любила такую погоду: слякоть, резкий ветер и мало солнца. Сейчас особенно ей не нравилась слякоть, потому что было жалко новую обувь.
— Я тебе куртку купила на осень! — с возмущением и неприкрытой болью воскликнул женский голос, и Люба, спешившая на работу, подняла глаза от туфель, которые сменили стойкие босоножки, погибшие после первого осеннего дождя.
Впереди быстро шагали женщина и девочка-подросток. Сразу видно, что мать и дочь: походка одинаковая, да и профили словно под один шаблон вырезаны. Только у девчонки волосы были выкрашены в дикий цвет, хорошо гармонировавший с кедами и шопером, у женщины — просто давно заросшая стрижка и простая, но практичная одежда.
Любе было больно от подобных сцен, но сейчас она почему-то затаилась и прислушивалась к словам девчонки.
— Так ты её в счёт подарка на день рождения купила, а теперь в глаза тычешь!
В голосе слышались слёзы, и почему-то было девчонку жаль. Мать явно была неправа, и Люба ей бы сказала, что незачем было рожать, чтобы потом не укорять ребенка своей заботой, а раз уж родила, так подари и порадуйся.
Девчонка отвернулась от матери, хотя всё так же шагала рядом, своими нарядными малиновыми кедами ступая в холодные осенние лужи. Шопер резким движением перевесила на другое плечо, мимолетным движением стерла слезинку, чтобы мать не заметила. А та увлеклась, нагромождая новые и новые упрёки, вспоминая грешки и прегрешения дочери и свои большие и малые уступки.
— Да я даже имя твоё отстояла! — из общего потока слов выделила Люба. — Диана — какое красивое! Дианочка, девочка. Ну красота же! Принцесса такая даже была, в Англии.
Люба улыбнулась, заметив, как «Дианочка» закатила к небу глаза. Видимо, история эта, рассказанная не в первый раз, уже крепко надоела девчонке. Но мать не замечала ничего, воспоминая:
— А ведь отец хотел дать тебе имя Римма. Что за жуть? Даже ласково не назвать. Риммочка, что ли? Ещё чуть-чуть и рюмочка получится!
Римма… Люба улыбнулась и вспомнила окончание вчерашней своей «шальной магии». А ведь девочке «Дианочке», что решительно пачкала легкомысленные кеды осенней грязью, лет шестнадцать. Это года на два меньше, чем Альбине. Ну может пятнадцать. Она совсем ещё ребенок, идет и слушает вот это всё. Возмутилась разок и молчит. Самое большее бунтарство, на которое она способна — отвернуться да пару слезинок уронить, ну или вот волосы выкрасить. Подросток. Слабый, беспомощный щенок.
А её Альбина дерзила. И кому? Бывшей придворной. Да старуха Ромашканд такими девчонками на завтрак закусывать должна бы. Не так, не так надо было придумать!
Руки затряслись, во рту пересохло — захотелось прямо сейчас схватить спицы, засесть в любимое креслице и кусок бала переиграть-перевязать. Альбина ведь девчонка, юное создание, а они по-другому обижаются! Вот как эта Диана: молчат, дуются, в лучшем случае расплачутся. А её Альбина вела себя как зрелая тетка, как интриганка, прожженная и прокопчённая не в одной битве, как, наверное, вела бы себя Люба, если бы оказалась на её месте. А Альбина она не такая.
Люба опять глянула на дочку с мамой. Они ушли вперед и уже сворачивали к остановке. Девочка всё так же игнорировала мать, и выражение лица, которое теперь было хорошо видно Любе, говорило о возмущении и искреннем желании, чтобы мать уже заткнулась.
Вот оно поведение подростка, которого распирает изнутри несогласие, возмущение, гнев и обида. Вот что-то такое нужно было придумать! Ах, как жаль! Сейчас бы взяться за спицы!.. Но вязания Люба не брала с собой на работу — в людных местах, при свидетелях «магия» у неё не получалась. Что ж… Вздохнула и смирилась: потерпит до вечера и всё-всё переиграет.
И детская радостная улыбка наползла на лицо — и Римму надо переназвать Дианой. Вот будет весело! А то и правда Риммочка-рюмочка. Что за глупость?
— Привет, подруга! — услышала Люба веселый голос.
Обернулась. Её догоняла Варя.
— У тебя что-то хорошее? Ты улыбаешься, — она и сама светилась улыбкой, которая на фоне серого осеннего дня почему-то раздражала.
Ну нельзя быть такой довольной и счастливой, когда всё вокруг настолько серое и унылое! Радость Любы приугасла: да, это вам не сказки придумывать, это жизнь. И сама себя одернула — вот ещё, придумала себе проблему. Варя не самый худший персонаж в её жизни.
Кстати вспомнились слова отца: «Любочка, всегда улыбайся. Это приманка для счастья!» — и Люба натянула улыбку обратно:
— Привет. Обычно всё. А как ты?
Первые дни на новой работе были кошмаром — новое место, в котором нет ничего знакомого, новые лица и имена, выскальзывающие из памяти, новая работа, непривычная, будто обе руки левые и после перелома. И компьютер.
Люба боялась его и терялась. Да, на курсах их учили, и она немного освоилась, и диплом получила. Но всё равно была с компьютером на «вы» и боялась не то нажать и стереть-сломать-испортить. И поэтому Варя, которая откликалась на все недоуменные вздохи, и помогала освоиться, была бесценна.
В первые дни Люба шла на новую работу с закаменевшей от напряжения спиной. Страх сказать или сделать что-то не так или наоборот — не сделать необходимого — леденили душу. Но это был её шанс что-то поменять, и она шла, преодолевая трудности.
Она проработала в одном детском саду от получения диплома педтехникума до того момента, когда поняла, что всё, больше не может. В других местах не работала, и даже не представляла чего-то другого. Но в какой-то момент Люба почувствовала, что ещё немного и она пойдёт следом за Димкой. И по подсказке детсадовской бухгалтерши с вычурным именем Кларисса Алексеевна, которую все следом за детками называли Лисасевна, пошла на курсы бухгалтеров.
Не смотря на имя, Лисасевна был простым человеком, и каким-то нечеловечески чутким. Она первая обратила внимание на темные круги под глазами и резкое похудание Любы.
— Бессонница? — спросила.
Люба молча кивнула.
— И с детьми не можешь? — Лисасевна потянула Любу к себе в кабинет — маленькую комнатку на пол-окна, где едва помещался стол с компьютером и два стула, один у компьютера, другой для посетителей.
Люба села на второй и сложила руки на коленях, уставившись на свои ковшиком сплетенные пальцы.
— Не могу, — выдохнула, сдерживая слёзы.
Работу свою она любила. Любила утренний нарастающий гам, когда детей становится всё больше, вскрики и шум на площадке во время прогулки, перемазанные мордашки обедающих детей, неловкие танцы и репетиции со стишками и песенками. Любила наблюдать, как малыши, которые и на горшок иногда забывали проситься, плохо говорившие, несамостоятельные, через три-четыре года становились дошкольниками: ловко убирающими за собой постель, тарабанящими стихи, а некоторые даже читающими по складам. И это чудо, когда детка-неумеха превращается в самостоятельную, хоть и маленькую личность, каждый раз восхищало Любу, вдохновляло снова и снова стать на группу, набрать малышей.
И с коллективом все ладилось: свыклась с напарницами, притерлась к заведующей, знала, где у кого сильные стороны, а кто и её слабости подправит. Она была на своём месте, в родной среде, почти как дома, и представить, что нужно куда-то уйти, было страшно. Но работа стала мукой, и с этим что-то надо было делать.
Люба издергалась. Кто-то упадет — у неё заходится сердце, кто-то полезет на качели — у неё паническая атака: вдруг упадет и расшибется, вдруг кто-то подскочит и ему в лоб прилетит перекладиной? Один на лесенку полез, другой с пенечка прыгает, третий толкнул кого-то, кто-то ложкой по лбу стукнул товарища…
Стоило лечь спать, как вспоминался день, и буйная фантазия рисовала разбитые лбы, поломанные руки, ноги, свернутые шеи, кровь и слёзы. И Люба ворочалась с боку на бок, прогоняя кошмары, и пыталась логичным «это же дети» и «они всегда так» подавить иррациональный страх «а вдруг он по моей вине пострадает?»
И Лисасевна заметила. И вопрос задала. А у Любы будто кран сорвало — она разрыдалась, да так, что бухгалтерша и в группу успела сбегать, предупредить, что воспитатель задержится, и воды ледяной принести, и посидеть рядом, похлопывая по спине.