Люба, вспоминая поговорку «видели глаза, что покупали, ешьте, хоть повылезайте», горько хмыкнула про себя и, запахнув теплую шаль на груди, приглашающе указала на дверь в свою комнату.
Пёс, до этого просто лаявший, теперь ощерился и в серьез нападал на непрошеную гостью. Любе пришлось подняла его на руки, чтобы успокоить. Но пес рычал и злобно гавкал, вырывался, а из своей комнаты заорала Людка:
— Да заткните вы уже эту шавку!
Варя подняла глаза от злобной «шавки» к Любе. В них стояли испуг и потрясение. И «осчастливленная» именинница, чувствуя, что «заткнуть» быстро и просто не получится, постучалась к слепой соседке. А та возьми и открой дверь почти сразу, и именно в тот момент, когда мимо проходила Варя. А Варя, конечно же, возьми и загляни через бабкино плечо к ней в комнату. С её лица можно было написать не одну картину, и Босх нервно курил бы в сторонке.
«Зачем, ну зачем ты сюда пришла, глупая дурочка?» — тоскливо подумала Люба, потом отрешилась от всего: сделанного не воротишь. Пришла гостья, значит, будем принимать. А как? Как уж получается.
— Валентина Матвеевна, можете Тефика приютить ненадолго? – спросила Люба, удерживая гавкающего пса. – Ко мне пришли.
Матвеевна недовольно пожевала губами, постояла, будто раздумывая. Люба точно знала, что она заберёт собаку, но старухе нужно было время, чтобы показать характер. И ещё чтобы её попросили, уважили, как она сама порой говорила.
— Пожалуйста, выручите, Валентина Матвеевна. Слышите, как гавкает? Не даст же поговорить! — подпустила в тон слезу Люба, мол, никак, баба Валя, без вас не справиться.
— Я её щас головой об угол! – взвился Людкин голос.
Истеричность её вопля не приглушалась ни стенами, ни дверью. В принципе.
— Давай, — недовольно пробурчала старуха и вытянула руку за поводком.
После этакой милости, оставив торт и верхнюю одежду Вари в комнате, Люба повела её в кухню – раз уж пришла, на, смотри, любуйся. Да и простейшие правила гостеприимства вынуждали приготовить хотя бы символическое угощение, и Люба решила сделать бутерброды и заварить чай, а Варю позвала с собой — не бросать же гостью в одиночестве? Вряд ли она это поймёт.
И пока чайник закипал, а масло намазывалось на хлеб, Варя сидела молча. Её нарядная блуза выглядела вычурно и нелепо на фоне старой плитки на стенах, кое-где отвалившейся, рядом с потертой, обшарпанной клеёнкой стола. Она рассматривала общую кухню, и в её глазах читался неприкрытое потрясение. Неужели она никогда не бывала в коммунальных квартирах, или как это официально называлось в их случае — в рабочих общежитиях блочного типа?
Любе было неловко за вечный беспорядок, за желтый закопчённый потолок, давно не видевший даже простой побелки, не то что современного ремонта, за развешанные на верёвках полотенца, за половую тряпку, неряшливой кучей лежавшую под мойкой.
Не стоило приводить сюда подругу, но… Но чайник гудел, намекая, что вот-вот закипит, предпоследний бутерброд почти намазан, в коридоре тихо и безлюдно. В душе же разрасталось злорадство. Ну и зачем ты пришла? Зачем сунулась, куда не звали? Думала секреты какие? Так нет, защищали тебе от прозы жизни. А теперь смотри, любуйся… И как не давила Люба это злорадство, полностью раздавить не могла. Поэтому и молчала, пока руки занимались едой, — не заслужила Варя этого.
А дальше… Дальше Люба просто заморозила все чувства.
Когда чайник засвистел, и она уже несла его и пустой заварник в комнату, а сзади шла с тарелкой бутербродов молчаливая Варя, входная дверь открылась, и в квартиру ввалился Димка.
Он с трудом держался на ногах, был грязен, будто падал в лужи, а потом вставал и целеустремлённо пёр дальше, потому что на его плече висел мертвецки пьяный Семёнович. Вот у кого ноги вовсе не держали, подламывались, и судя по его виду, не однажды.
— Лю… Любань! Му… мужа встре… ча-ишь? – сказал Димка с пьяной улыбкой и почти не открывающимися глазами. – Уважаешь!
И, почувствовав себя наконец дома, отпустил Семёныча. Тот, потеряв опору, грязным мешком картошки осел, каким-то чудом не на пол, а на топчан у входной двери.
Люба поджала губы и молча прошла в свою комнату, поставила чайники — и большой горячий, и маленький пустой — на стол. С вежливой, но немного натянутой улыбкой сказала:
— Присаживайся, Варя, сейчас торт разрежем, попьём чаю. Может, заваришь пока я на минутку отлучусь? – и достала из кухонного шкафчика над столом нож и жестянку с заваркой. – Вот, с чабрецом. Очень ароматный!
Варя почти с ужасом посмотрела на хозяйку, но заторможено кивнула и присела к столу, рассеянно крутя в пальцах банку с чаем. Люба засомневалась, услышали ли её.
Из коридора раздался возмущенный женский крик, а затем в дверь Любиной комнаты загромыхали кулаки.
— Любка! Твои опять пьянючие! Убери немедленно! А то я… Не знаю, что сделаю!
Людка. И в голосе — ещё более визгливом захлёбывающиеся ноты.
— Любовь, немедленно уйми алкашей! Людочке нельзя волноваться! — это уже толстый Людкин муж. Тон пониже, но возмущения не меньше.
Да, Людочка в счастливом ожидании щеголяла огромным, словно трамвайный вагон, животом и требовала к себе невероятного сочувствия и понимания. Её мало интересовало, что соседи не муж, проникаться её уникальным состоянием не обязаны, и чего-то требовать от них – дело бесперспективное. Но она с настойчивостью бульдозера требовала.
Вот как сейчас — из коридора послышались звуки хлестких ударов. Похоже, Людка всё же придумала, что сделать с "пьянючими" алкашами и немедленно приступила к реализации плана. И Люба, не глядя на гостью, вышла из комнаты.
— Всё, Людка, всё, — перехватила она руку соседки, тряпкой лупасившей Димку. Тот стоял на карачках и упирался головой в грязное плечо Семёновича. Старик сидел, привалившись к стене, грязные седые космы закрывали лицо и покачивались от каждого движения Димки.
Толстуха подняла на Любу перекошенное лицо — из расхлябанного хвоста выбились волосы. Людка дунула, но непослушные лохмы лишь слегка приподнялись и снова упали, закрывая глаза. Выдернула руку из захвата и демонстративно резко, насколько позволял огромный её живот, развернулась и вперевалку пошла в свою комнату, через плечо шипя, что подаст в суд, если её не рождённому ребенку причинят вред.
Люба провожала её взглядом, пока соседская дверь не закрылась. Потом повернулась к пьяницам и сморщилась от вони и грязи. Помогла Димке подняться, снять замызганную одежду, после чего отправила его, качающегося и что-то бурчащего, в его комнату спать, а сама занялась Семёновичем.
Он был ужасно тяжёлым, и Люба взмокла, снимая разбитые ботинки, с которых валились комья размокшей земли, пропитавшуюся грязной водой куртку и штаны. Принесла из ванной стариков таз, сбросила в него грязные вещи, а обувь переставила на газету, валявшуюся под топчаном. И задумалась над расслабившимся телом.
— Давай вместе, — недовольно пробурчала баба Валя, бесшумно выходя из своей комнаты. Тефика предусмотрительно не выпустила.
Вдвоём они ухватились за несвежую рубашку соседа и поволокли его в комнату, благо, замок у него закрывался только изнутри. Дотащив до грязного старинного половика, на нём и оставили.
— Ему всё равно, — недовольно проговорила запыхавшаяся соседка, — а мы не обязаны пупки себе надрывать, на кровать его затаскивать. Пойдём.
Люба готова была расцеловать Матвеевну, настолько вовремя она пришла на помощь. Она иногда вот так подставляла плечо, внезапно являясь в подобных ситуациях. Самой Любе ни за что не перетащить бы старика, ставшего тяжелым, как глина, а просить Варю — это было уже за гранью.
Ещё пришлось протирать пол в коридоре. Не слепой же старухе это поручать?
И только после этого Люба вернулась к себе, где за столом с бутербродами и домашним тортом сидела Варя – лицо застывшее, спина неестественно прямая.
— Извини, немного задержалась, — сказала Люба.
Руки от усталости дрожали, хотелось лечь, закрыть глаза и уснуть, чтобы ничего из этого вечера не помнить. Но надо всё же выпить чаю, ведь человек её ждал, торт вот принесла, сама пела небось.