На следующий день этот немец опять подошел к бабушке и протянул ей маленькую деревянную коробочку, которую, очевидно, пронес через всю войну. Это был простой, но хорошо сделанный ларчик, в котором держат мелкие вещи. Так он благодарил бабушку. Тот ларчик еще долго жил в нашей семье. Бабушка держала в нем свой нехитрый скарб и дорожила ларцом.
Побродив по развалке, я нашел, наконец, железнодорожный костыль и кусок железной трубы. Откуда там быть железнодорожному костылю я и сам не знаю, но мне он пригодился. Я поставил его острым концом на землю, а трубу использовал как молоток. Сколько раз при этом я бил себя по руке я говорить не буду. Рука ныла, но мне надо было закончить задуманное.
Когда костыль вошел в землю, появилась другая проблема - как его оттуда вытащить. Сдуру я забил его по самую головку, и он сидел в земле как гвоздь в доске. Когда я той же трубой стал бить по головке костыля в разные стороны, он прослабился и мне удалось его вытащить. Образовавшаяся лунка была похожа скорее на небольшую ямку, чем на отверстие, и мой патрон болтался в ней, как детская нога в отцовском сапоге. Но это казалось мне неважным. Я положил патрон в лунку пулей вниз, а зазоры засыпал песком и пылью и примял пальцами. Капсюль аккуратно торчал из земли и блестел на солнце. Теперь нужен был гвоздь.
В подъезде черного хода их было полно. Они торчали во всех деревянных рамах, дверях, косяках, я цеплялся за них много раз. Один такой я вырвал из дверного косяка, что тоже было непросто. Меня охватил азарт. Дело двигалось, и предчувствие удачи рождало во мне изобретательность.
Гвоздь надо было поставить на капсюль острым концом и стукнуть по его шляпке чем-нибудь тяжелым. Но гвоздь сам не стоял, его надо было как-то удержать в вертикальном положении. Я сгреб с земли пыль, песок и прочий мусор вокруг, сделал из всего этого небольшой холмик над капсюлем и осторожно воткнул в него гвоздь. У меня хватило ума сообразить, что если я буду бить по шляпке гвоздя куском трубы, то в момент выстрела мое лицо окажется слишком близко к пуле и это может быть опасно. Я нашел кусок битого кирпича и стал примериваться. После несколькиз пробных прицеливаний я бросил кирпич на холмик с гвоздем. Ожидая выстрела, я повернулся к патрону спиной и согнулся. Но не произошло ровным счетом ничего! Кирпич разметал мусорный холм с гвоздем, но капсюль был цел.
Я начал новую попытку. Трудность заключалась в том, что , собрав холм, я не был уверен, что острие гвоздя касается капсюля. Неудачей кончились и несколько других попыток. Наконец я сообразил, что вначале надо одной рукой держать гвоздь острием на капсюле, а другой собирать холм. Когда я поступил таким образом и в очередной раз замахнулся кирпичем, я был абсолютно уверен в успехе. Каково было мое разочарование, когда опять ничего не произошло! Я не помню, сколько раз я собирал этот мусорный холм, сколько раз замахивался кирпичем, сколько раз ожидал выстрела и сколько раз разочаровывался - время как понятие для меня не существовало. Для себя я сделал вывод, что Колька подсунул мне плохой, испорченный патрон, и мне стало жаль моего бутерброда с сыром...
Я вытащил патрон из земли. Мое отношение к нему изменилось коренным образом. Он потерял в моих глазах всю свою привлекательность. Теперь это был хотя и блестящий, но уже совершенно бесполезный предмет, из которого было невозможно извлечь ни капли удовольствия. Мне захотелось уйти с задного двора. Делать тут было больше нечего. Теперь патрон можно было не прятать. Я стал бросать его, как камешек, в стену дома, в забор, поднимал и снова бросал, и в каждом броске была злость на себя, дурака, давшего себя обмануть.
Обойдя флигель, я вошел в наш парадный подъезд. В подъезде были мраморные полы с уветным орнаментом и мраморные лестницы, ступени которых были сточены множеством ног, их попиравших. Я с силой бросил патрон себе под ноги
И тут патрон взорвался!
Это было полной неожиданностью. Грохот выстрела, усиленный эхом подъезда, был настолько силен, что меня оглушило. Но уже приобретенный за год жизни в Одессе инстинкт приказал - беги! Потому как иначе врежут по заднице.
И я побежал. Но побежал не во двор, где можно было легко спрятаться, а вверх по лестнице, на четвертый этаж. Ничего разумного в этом не было, но я не думаю что в подобной ситуации семилетние пацаны руководствуются разумом.
Два первых лестничных марша я пролетел пулей. На третьем я почувствовал, что по моей левой ноге течет что-то теплое. Я еще подумал, что наверное это я уписался от испуга. Но тут же ощутил, что левая нога как-то странно не слушается меня и слегка волочится. Я посмотрел вниз и заметил, что моя левая штанина мокрая, а за мною по лестнице тянется кровавый след. Тут странная, неиспытанная доселе слабость подкосила меня, и я опустился на узорчатый пол лестничной площадки между вторым и третьим этажом.
Я точно помню, что не испытывал абсолютно никакой боли, и мне было интересно, почему из меня течет кровь, а боли никакой нет. Я закатал штанину выше колена и на левом бедре у колена, у самого сгиба увидел нечто странное. В мякоти под костью была дыра шириной чуть уже моей ладони. Из нее хлестала кровь. Кровь заливала ногу, штаны, растекалась по грязному полу и была горячая. Но еще из дыры вывалился комок каких-то жил, сосудов и какой-то требухи, и эта кровавая гроздь неуклюже свисала под костью и была вызывающе несовместима с моим представлением о человеческом теле. Я огляделся вокруг и увидел на полу рядом с собой обгорелую спичку, которую бросил кто-то, закуривая на ходу. Слабеющей рукой я поднял спичку и стал ковырять ею в этом кровавом месиве, пытаясь понять, откуда оно вывалилось и нельзя ли поставить его на место.
Я понимал, что выстрел и кровь связаны, но сознание мое мутилось и я перестал что-либо соображать. Помню звуки хлопающих дверей, голоса соседей по подъезду, кто-то суетился вокруг меня, кто-то поднял меня на руки и отнес в нашу квартиру. Я лежал в незнакомой комнате на чужой постели, а надо мной склонилось озабоченное лицо нашей соседки по квартире тети Нади Русиной.
Остальное я знаю уже из рассказов других.
Ничего не подозревающая бабушка вернулась с Привоза и вошла в наш двор. Из самых лучших побуждений мои приятели наперегонки побежали ей навстречу, желая поскорее сообщить важную новость. Лучше бы они этого не делали!
- Ваш Дима застрелился! - кричали они хором.
Я готов повторить за Марком Твеном, что слухи о моей смерти оказались сильно преувеличенными. Но бедная моя бабушка! Она в обмороке упала на землю и возиться с нею пришлось чуть меньше, чем со мной...
Мама вернулась с работы, и опять мои женщины плакали. Они плакали и гладили меня по голове, по рукам. Если бы они знали, сколько еще раз им придется из-за меня плакать! Ведь это было только начало!
Мама созвонилась с медиками из своей воинской части. За мной приехала машина, меня увезли в военный госпиталь, вытащили застрявшую в мякоти ноги пулю, продезинфицировали рану и зашили ее.Почему-то всего этого я совершенно не помню. Странно. Пуля не нанесла мне никаких физических повреждений, все обошлось без всяких последствий, если не считать шрама, с которым я живу более полувека.
А тогда моя глупость преподнесла мне сюрприз - мой имидж в глазах сверстников вырос, а мои женщины, вопреки ожиданиям, не только не били меня по заднице, но даже стали относиться ко мне с трогательным вниманием.
Есть, оказывается, и у глупости свои прелести!