Он рассказывал охотно и с явным удовольствием, словно предлагал присутствующим оценить забавный кунштюк[165], который так ловко провернул. Но внезапно замолчал на полуслове, ухмылка стекла с лица, и оно вдруг исказилось неузнаваемо: губы свела судорога, в глазах заблестели слёзы. «Да он повредился рассудком», — с ужасом поняла Елизавета.
— Иван Андреевич, — голос Лестока, прозвучавший над ухом, заставил её вздрогнуть, — успокойтесь. Что случилось, то случилось. Смерть вашего брата — ужасная, трагическая нечаянность. Остановитесь. Не нужно никому мстить. — Речь его звучала вкрадчиво и мягко, но по тому, как сильно обозначился в ней акцент, прежде совершенно незаметный, Елизавета поняла, что тот напряжён до предела. — Отдайте мне письмо. А зелье выбросим в прорубь на Неве.
Он двинулся было вперёд, но Иван тут же отшатнулся в сторону двери.
— Назад! Ещё шаг, и я выстрелю!
Подняв руки в успокаивающем жесте, Лесток отступил.
— Иван Андреевич, послушайте меня: вам ведь сие тоже с рук не сойдёт. Как бы то ни было, но вы убили собственного брата, все здесь присутствующие это слыхали и смогут подтвердить. Вам в каторгу теперь дорога. Верните письмо, и разойдёмся миром. Мы все дадим слово, что не станем свидетельствовать на вас, и вы просто уедете.
Иван на миг прикрыл глаза, словно у него резко и сильно заболела голова.
— В каторгу? — Губы его искривились не то в усмешке, не то в гримасе страдания. — Вы полагаете сие может меня устрашить? Большей каторги, что у меня в душе, нигде не будет. Да и не поверит вам никто. Кто вы? Заледенелые лиходейцы, что собирались государыню императрицу со свету свести! Кто таким поверит?
Скрипнула дверь, и в комнату осторожно вошёл Василий, серый, как петербургское утро.
— Сани у крыльца, — тихо доложил он.
Иван вздрогнул, точно очнулся, прижимая к себе свою жертву, попятился в сторону выхода, но, прежде чем скрыться, вновь метнул в Елизавету ненавидящий взгляд.
— Надеюсь, тебя не казнят. Надеюсь, засадят в каменный мешок и будут кидать плесневелый хлеб, а ты годами будешь гнить в собственных нечистотах. Можешь вспоминать там своих галантов. И чтобы тебе было о чём подумать, знай: твой любезный Алексей Яковлевич два месяца назад отправился в Сибирь. А сперва всех угощений сполна отведал — и дыбы, и кнута, и горящих веников. Это я донёс на него тогда, два года назад.
И, волоча за собой едва живую Прасковью, он скрылся за дверью.
-----------------
[164] оленя
[165] фокус, трюк, проказа, забавная проделка
Глава 42
в которой Алёшка нарушает приказ и лишается друга
Семь человек так и остались стоять, зачарованно глядя на закрывшуюся дверь. Мавре казалось, что прошло несколько часов, прежде чем они вновь смогли говорить и двигаться. Рассеял «чары» звон часового колокола, ударившего на башне Петропавловского собора. Вслед ему отозвались адмиралтейские куранты и часы на церкви Исаакия Далматского.
С первым ударом Розум вдруг ожил, сорвался с места и бросился к выходу, а за ним пришли в себя и все остальные. Сталкиваясь в дверях, толпа вывалилась на крыльцо, и Мавра увидела лёгкие открытые санки, запряжённые одной лошадью, на которых обычно Елизавета совершала променад по городу. На козлах сидел Иван, по-прежнему прижимавший к себе бледную Парашку.
Значит, прошло всего несколько минут, а вовсе не часы?
Заметив выскочивших на улицу людей, Григорьев крикнул:
— Увижу погоню — пристрелю её!
Он хлопнул вожжами, и сани покатили в сторону Невы. Мавра подумала, что он хочет выбраться на дорогу, идущую вдоль реки, и быстро стала прикидывать, куда именно он собирается ехать, однако возок свернул с накатанной колеи прямо на лёд.
— Что он творит? — выдохнула Елизавета над ухом, и схватила Мавру за руку. — Он помешался…
Выехав на ледовую равнину, Григорьев хлестнул лошадь, и та, всё ускоряя бег, устремилась в сторону Петропавловской крепости.
— Он в Тайную канцелярию едет… — догадалась Мавра, и её заколотила дрожь.
— Лёд может не выдержать, — прошептала Елизавета. — Он её утопит…
Отъехав немного от берега, Григорьев придержал лошадь, заставив двигаться ровной размеренной рысью и направляя в сторону Заячьего острова, а преодолев саженей полтораста, и вовсе перевёл на шаг.