— Да с чего ты взял-то?
— Я знаю. Кабы хоть малая надежда была, я бы, верно, не нашёл в себе сил уйти.
— Но зачем, Алексей? — Кажется, он всё ещё не верил, что Алёшка говорит всерьёз.
— Грех на мне великий, Вася. Всю жизнь молить-замаливать… Две души живые из-за меня погибли.
— Если ты про Ивашку, то туда ему, гаду, и дорога! — Василий вскочил и заметался среди раскиданных по земле поленьев. — Страшно подумать, что было бы, если бы ты его не остановил. Коня, конечно жаль, да только он не человек, скотина бессловесная. Что ж за ради него в монастырь?
— Он друг мне был, понимаешь?! Братаня… Жизнь мне спас, а я его сгубил. Знал, что гублю. Понимал…
— Ты её спасал… Иначе нельзя было.
— Нельзя. Да только мне от того не легче. Да и Иван — тоже живая душа. Из-за меня он на тот свет без покаяния отправился, с ненавистью в сердце…
— Он двух человек убил…
— Тем более. Я его душу на вечные муки обрёк.
— Поставь свечку за упокой, да и будет с него! — Василий схватился за топор и рубанул им с такой свирепостью, что тот ушёл до середины в колоду, застряв в расколе.
— И петь я больше не смогу. Медикус сказал — никогда. А меня ко двору вокалировать брали. Так что здесь от меня нынче вовсе никакого проку.
— Но как же, погоди… А Елисавет Петровна? Она знает? С нею ты простился?
— Нет. — Алёшка опустил голову. — Она не отпустит, уговаривать начнёт, и я не смогу уйти — сил не достанет. Лучше уж так.
— Не по-людски это — даже не попрощаться.
— Да не могу я с нею прощаться! Ты что, не понимаешь?! — закричал он, и Василий, грустно взглянув, покачал головой. — Вот, прошение об отставке. Передай ей, когда воротится.
— И куда ты пойдёшь?
— В Ладогу. В Свято-Никольский монастырь. Там, сказывают, настоятель хоть и суров, но с пониманием. Брошусь в ноги, может, умолю. А нет, так поживу трудником немного, вызнаю, куда податься, и в другой монастырь отправлюсь. Надо будет — до Соловков дойду… Где-нибудь да примут…
И, подобрав котомку, что лежала у его ног, Алёшка поднялся и протянул Чулкову руку.
— Прощай, Вася. Не поминай дурным словом.
С Невы налетал порывами холодный сырой ветер. Глядя вслед скачущим прочь всадникам, Мавра зябко закуталась в шаль и неловко перекрестила две удаляющиеся фигуры. Оставалось только ждать и молиться.
Сзади раздалось знакомое сопение. Почему-то, волнуясь, он всегда пыхтел, как барсук. Мавра не обернулась.
— Михайло письмо прислал. Собирается возвращаться. — Голос за спиной звучал жалобно и неуверенно. — Анну Демьяновну они так и не сыскали. Сбежала вместе со своим купчишкой. Сказывают, в Сибирь подались…
— Я не желаю ничего слышать про Анну, — резко оборвала Мавра и, не взглянув на него, пошла в сторону Невы.
Пыхтение за спиной не отставало.
— Мавруша, поговори со мной, — тихо попросил он.
— О чём? — На сей раз Мавра повернулась к нему лицом.
Пётр, весь красный и несчастный, жалобно глядел на неё.
— Иван… ты правда с ним… — Он смешался и опустил глаза.
— Нет, Петруша. — Мавра вздохнула. — Ничего объяснять тебе я не буду. И помогать тоже не стану. Воля твоя. Хочешь верить Ивану — верь.
— Не хочу! — вдруг выкрикнул он.
— Ну а коли не хочешь, не верь. — Мавра рассмеялась. — Дело барское. И потом, ты же, Петруша, не любил меня никогда, так и что тебе за печаль, правда то была или нет? Ты мне не муж, не жених, не суженый…
— А ежели любил? — Голос его дрогнул.
— А ежели любил, так сам разберёшься, кому верить или не верить. — Она улыбнулась насмешливо.
— А ежели и теперь люблю? — Он перестал рассматривать пыльные носки своих башмаков и исподлобья глянул Мавре в лицо.
— А ежели и теперь любишь, значит, простишь. — И Мавра бесстрашно посмотрела ему в глаза.
— Ровнее держи!
Алёшка выровнял свой край доски и взялся за молоток. Раз-два-три! И гвоздь по самую шляпку ушёл в доску. Он улыбнулся. Всё-таки одолел сию науку немудрящую. Странно и стыдно было постигать в двадцать три года то, что мальчишки умеют в десять, но что поделать, если «ридный батько» ничему путному сына выучить не смог.
Он забил три оставшихся гвоздя и потёр затёкшую спину.
— Залатали с Божьей помощью, — вздохнул брат Иаков. — Да только надолго ли хватит? За эту весну уж в третий раз крышу чиним…
В монастыре царила ветхость, от былого величия остались одни стены — каменные, мощные, когда-то противостоявшие шведскому нашествию, а все внутренние постройки сильно изветшали. Крыша Никольского собора текла, деревянная черепица Святых ворот сгнила и осыпалась, словно листья по осени; месяц назад ураганом сломило крест на Предтеченской церкви, и он теперь стоял, прислонённый к алтарю.