Прошлым летом рухнул корпус с братскими кельями — счастье ещё, что никого не задавило, — и братия в прямом смысле осталась без крыши над головой. Настоятель упал в ноги архимандриту Невского монастыря, под рукой которого ныне числилась Свято-Никольская обитель, и тот выхлопотал разрешение вывезти с конюшенного двора в расположенной по соседству Новой Ладоге одну из хозяйственных построек. Ту разобрали, на подводах перевезли в монастырь, и теперь в ней располагался келейный корпус, в котором жили все двадцать восемь здешних иноков. Именно на крыше этой «хоромины» и сидел сейчас Алёшка.
В монастырь он явился пять дней назад под вечер и сразу отправился к настоятелю. Тот, выслушав, тяжко вздохнул:
— Не могу я тебя принять в обитель, чадо. По указу государя Петра Алексеевича к нам нынче только дряхлые и увечные беспрепятственно могут поступать. Тебе надобно разрешение через Святейший Синод получать да у архимандрита Невской обители — он над нами главный.
Испросив дозволения пожить в монастыре пару недель трудником, Алёшка остался в обители. Поговорив с братьями, решил отправиться на Валаам — сказывали, что настоятель там зело суровый, зато и светская власть ему не указ, если захочет, сам постриг разрешит.
Пригревшись на вечернем солнышке, Алёшка залюбовался видом на Волхов и зеленевший на том берегу лес, что просматривались из-за стены. Удивительно, но здесь ему было гораздо легче — он перестал задыхаться, обливаться от малейшего движения потом и заходиться кашлем. Казалось, за пять дней окреп и поправился больше, чем за истёкший месяц.
— Слазь, Алёша, неча петуха представлять! — крикнул с земли брат Иаков.
Алёшка с сожалением оторвался от пейзажных красот и потянулся к лестнице, когда заметил двух всадников, скакавших по дороге в сторону монастыря. Под одним из верховых был крупный вороной конь, и сердце Алёшки больно кольнуло. Он поспешно отвернулся.
Пока он не давал воли своей памяти и старался за день устать так, чтобы не оставалось сил ни на думы, ни на воспоминания. Но порой мимолётное видение, мысль, отозвавшаяся на безобидное слово или звук, взметали в душе шквал боли столь сильной, что ему хотелось завыть.
После всенощной, когда монахи брели в сторону трапезной, Алёшку остановил гостинник[168] отец Варнава.
— Живо отправляйся к настоятелю, — велел он и глянул не то сердито, не то опасливо.
Алёшка с сожалением проводил глазами братьев — есть хотелось до головокружения — и, вздохнув, зашагал в сторону настоятельского домика, стоящего в глубине монастыря.
Отец Диодор отчего-то встретил на крыльце.
— В дом ступай, — велел он сердито. — Голубя невинного из себя строил, а самого солдаты ищут! Мне и без того тягот хватает, чтобы ещё с властями из-за тебя объясняться.
И махнул в сторону двери. Изумлённый и напуганный Алёшка вошёл внутрь. Крошечные сени, сразу за ними единственная небольшая комната — в сумраке он не разглядел обстановки. Возле окна к нему спиной стоял человек в военной форме. На звук шагов стоящий повернулся, и Алёшка захлебнулся воздухом.
— Вы? — только и смог выдавить он.
— Как ты посмел?! — Глаза её метали молнии, даже светлее сделалось в крошечной настоятельской келье. — Кто тебе позволил покинуть двор без спросу?!
Он опустил голову.
— Простите меня, Ваше Высочество… Отпустите. На что я вам нынче? Петь не могу, в делах ничего не смыслю, да и человека, хоть и невольно, погубил. Я виноват, что ушёл, не спросясь, просто досаждать вам своей просьбой не хотел.
— Досаждать?! — Она порывисто шагнула к нему и с размаху влепила пощёчину. — Досаждать! Ты на службе! Я не давала тебе отставки! Может, ты у меня покрал что-нибудь?!
Она гневно говорила ещё что-то, лицо пламенело, но Алёшка уже не слушал. Он глядел на неё и видел только глаза, в которых дрожали готовые выплеснуться слёзы. И тут он всё понял. Господи, какой же он скудоумец! Ну конечно! Она переоделась в мужское платье и проскакала верхом сотню вёрст совсем не потому, что хотела надавать оплеух и наговорить злых слов…
Дрожащими губами она продолжала выкрикивать нечто сердитое и наверняка обидное, и Алёшка, шагнув вперёд, обнял её и прижал к себе. Уткнулся лицом в волосы прямо под суровыми взглядами евангелистов, смотревших на них со стен комнатки. Она замерла в его руках, смолкнув на полуслове, треуголка упала на пол.
— Кохана моя, — тихо прошептал он. — Любушка…