Слово “Гибралтар” Кривошеев повторил несколько раз, двигая язык во рту, как гладкий сладкий леденец. “Это замечательное место, хотя в мире много хороших мест. Главное, подальше отсюда, от Москвы, от России, от бывшего Советского Союза. Исчезнуть, исчезнуть, уплыть, как уплывают облака. Выпасть где-нибудь, как выпадает дождь. Никто меня не станет искать. Я никому не нужен, и они мне все не нужны. Они лишь инструмент в моих умелых руках. Я ими воспользуюсь для своих великих целей”.
Нервная дрожь пробежала по телу Кривошеева. “Исчезну, растворюсь, пропаду. И пусть они здесь горят синим пламенем. Пусть мучаются, пусть голодают, мерзнут, корячатся и пытаются выкарабкаться из ямы. Я буду далеко и стану наблюдать за жалкими потугами этой территории на экране телевизора. Поставлю себе спутниковую антенну и буду перещелкивать каналы, меняя президентов – одного на другого. Все мне будет до фени. Но до реализации мечты надо еще догрести. Не все камни еще положены в фундамент счастья. Не все я еще сделал, работы впереди непочатый край. И, как говорил один из наших лидеров, цели определены, задачи поставлены, теперь, засучив рукава, необходимо браться за серьезную работу”.
Кривошеев закрыл балконную дверь. Уже принадлежавшими ему ключами запер квартиру.
Лишь только Глеб распахнул дверь своей квартиры, как тут же ощутил целый букет ароматов. Так в доме может пахнуть лишь в праздники: жареной индейкой, духами, лаком для ногтей и свечами. Ирина Быстрицкая звенела на кухне посудой, и звуки были такими, словно настраивался оркестр в яме оперного театра.
Появление Сиверова осталось незамеченным. Женщины, когда заняты чем-то, что считают очень важным, перестают замечать происходящее вокруг.
"С чего бы это?” – подумал Глеб и, как был – в легкой брезентовой куртке, в джинсах и кроссовках, двинулся на кухню. Он сразу ощутил себя напрочь выпадающим из этого праздника жизни.
На Ирине Быстрицкой серебрилось блестками вечернее платье, поверх которого она повязала передник. Ирина стояла у мойки, протирая бокалы стерильно белым полотенцем. Женщина держала голову удивительно ровно, боясь повредить замысловатую прическу, на сооружение которой ушло часа два, не меньше.
– Глеб, – растроганно произнесла Ирина, когда Сиверов поцеловал ее в плечо.
Так всегда бывает: если кого-то долго ждешь, а он все не появляется, в первый момент – радость, но потом появляется обида.
– Уже два часа, как я волнуюсь, не случилось ли чего!
– Ничего, – Сиверов отступил на шаг, чтобы полюбоваться женщиной, – со мной ничего не случилось, потому что ничего случиться не может по определению. Ты об этом знаешь.
– И каждый раз забываю, волнуюсь.
– По-моему, дорогая, у нас что-то случилось дома, – Сиверов приоткрыл духовку, где жарилась птица.
– Ты забыл?
Глеб тут же в уме перебрал все праздники. День рождения Быстрицкой отпадал сразу. Эту дату он помнил твердо. По торжественности же приготовлений можно было предположить, будто наступил Новый год. Но и это невозможно! Только что Глеб, возвращаясь домой, наслаждался тихим летним вечером.
– Мужчины обычно забывают такие вещи, зато о них помнят женщины. Уже четыре года, как мы знакомы. Ровно четыре года, – с расстановкой произнесла Быстрицкая, – день в день и, я надеялась, что и час в час.
– Ну как же, теперь вспомнил, – улыбнулся Сиверов, сообразив, что, скажи ему Быстрицкая эти слова вчера или завтра, он бы согласился с ней.
Он помнил обстановку, которая свела его с Ириной, помнил, во что она была одета, даже помнил запах ее духов. Но все это благодаря профессиональной привычке. Даты он помнил, если только в этом имелся смысл.
– Ой! – воскликнула женщина, сообразив, что выглядит нелепо.
Быстро сбросила передник.
– Как я тебе?
– Мила, как и прежде, но в вечернем платье ты выглядишь слишком серьезно.
– Вечер, платье… – заговорщицки проговорила женщина. – Эти слова всегда требуют продолжения.
Она взяла Глеба за руку и тихо приказала:
– Закрой глаза. Сиверов повиновался.
– Идем.
Ощупью он пробрался по коридору, и, когда они вдвоем оказались в гостиной, Быстрицкая щекотно шепнула ему в самое ухо:
– Открывай.
Сиверов медленно поднял веки, уже понимая, что теперь будет виноват перед Быстрицкой по гроб жизни.
Он увидел стол, накрытый на двоих, на нем – две толстые высокие свечи, источающие аромат расплавленного воска. Пламя от свечей завораживало – ясное и ровное, оно мгновенно приковывало к себе внимание. На краю стола стояло сухое вино в высокой, похожей на колокольню готического собора бутылке. Красиво сервированные тарелки и приборы ждали хозяев. Глеб обратил внимание на пустую вазу для цветов, которых сегодня он так и не принес. Пол комнаты ковром укрывали воздушные шарики.
– Все это должен был сделать я, – тихо произнес Сиверов.
– Это должен был сделать кто-нибудь из нас двоих. И я рада, что первой успела я, теперь ты у меня на крючке.
– Да, твоя жизненная философия сводится к постулату: пусть лучше будут должны мне, чем я.
– Тебе стыдно?
– Конечно.
– Мужчину, которому стыдно, можно заставить сделать все, что угодно.
– Ты кого-нибудь пригласила? – со слабой надеждой поинтересовался Глеб.
– Да.
– Кого?
– Тебя. Только мы вдвоем…
Интонацией Быстрицкая поставила многоточие.
– Мне казалось, что мы вместе не так давно, а ведь прошло целых четыре года.
– Четыре года – это по календарю, – напомнила Ирина, – а если сложить те дни, которые мы в самом деле были вместе, то хорошо, если наберется три месяца. Так что ты прав, Глеб, можно даже сказать, мы почти незнакомы. И сегодня я хочу приплюсовать к прежним дням еще один – счастливый.
Быстрицкая смотрела на Глеба задумчиво и с укором, и он понимал: уж лучше было сегодня вообще не прийти, чем сказать одну-единственную фразу, которую не произнести он не мог. “Нет, потом, – подумал Сиверов, – у меня язык не повернется сказать это сейчас”.
– Мы не станем спешить, – сказала женщина, – у нас впереди только утро.
Глеб буркнул что-то невразумительное и тут же, чтобы Быстрицкая не стала допытываться, обнял ее. Обнимая, мельком взглянул на часы. У него был максимум час времени, большего он позволить себе не мог. Стараясь изображать полную беззаботность, Глеб предложил;
– Чем-нибудь помочь?
– Я все сделала сама, садись. Вот только бокалы принесу.
Оставшись один, Глеб чертыхнулся. На кухне прозрачно зазвенели бокалы. Быстрицкая принесла их на маленьком подносике. Свет свечей дробился в них, вспыхивал радужными огоньками. Такие же огоньки пробегали по вечернему платью женщины.
– Мне кажется, ты мыслями далеко отсюда.
– И да и нет, – усмехнулся Глеб. – Я вспоминаю то, как мы встретились с тобой.
– У нас не вечер воспоминаний, а вечер настоящего. Вспоминать нужно, когда мы далеко друг от друга.
– Я чувствую твое присутствие даже с закрытыми глазами, – пробормотал Сиверов и принялся откупоривать бутылку.
Бокалы, наполненные вином, заискрились с новой силой.
– Говорить не будем, – предложила Быстрицкая, – в словах всегда присутствует ложь.
– Но ее нет в чувствах. За любовь. Сиверов прикоснулся ободком бокала к ножке бокала в руках женщины и послал ей воздушный поцелуй через стол. Ирина специально расставила посуду так, чтобы сидели они не рядом, а как можно дальше друг от друга, чтобы Сиверову за вечер пришлось преодолеть расстояние, отделяющее их от объятий, от поцелуя.
Глеб начинал ненавидеть секундную стрелку на своих часах. Та бежала слишком прытко.
– За любовь.., и только? – спросила Быстрицкая, склонив голову набок, а недопитое вино в ее бокале отразилось в больших, умело подведенных глазах.
– Ты обещала не говорить тосты, в словах всегда припрятана ложь.
Женщина погрозила Глебу пальцем. Она ничего не ела, лишь смотрела, как ест Сиверов. Свечи чуть заметно уменьшились.