Мама сейчас уже больше не слушает болтовни гостей. Одним ухом она прислушивается к тому, что же делается наверху, где лежит Риф, а другое занято звуками их кухни, где шипит жарящаяся на вертеле курица. Ее хватит на гостей, да, пожалуй, еще кое-что останется для папы и дяди Фреда после того, как остальные возьмут по кусочку.
– Вы говорите так, Грэс, – скрипучим голосом продолжала разговор мисс Хилдред Кэрью, – как будто вы, родились в семье, а не вошли в нее только через брак. Простите меня, но это серебро привез из Англии второй Бэлис Кэрью при своей первой поездке, а вовсе не первый Бэлис при своем втором путешествии, как вы изволите говорить. Он не решился вернуться обратно, этот первый Бэлис. Впрочем, Грэс, вы никогда не знали истории семьи в точности. Я вовсе не хочу вас упрекать. Даже нам, родившимся в семье, и то довольно трудно знать все в точности.
Эльза нашла мисс Хилдред очень старой для незамужней женщины. Неужели никто не сделал ей предложения, или, может быть, в противоположность другим, она сама не хотела выходить замуж? А между тем у нее была приятная внешность. Она походила на засыхающие осенние цветы, на жесткие и темные георгины с гладкими, колкими и чуть-чуть пахнущими лепестками. Смотря теперь на нее, Эльза вспомнила мисс Герти Шварц, высокую, худую женщину, которая обыкновенно играла в церкви на органе там, в Айове, и всегда носила простое черное платье, узкое в груди, и черную бархатную ленту вокруг шеи. Отец любил говорить о ней. Однажды в бурную ночь два человека ехали на возу с кладью и едва успели остановить воз перед этой девушкой. Вытянув руки вперед, она бросилась под копыта лошадей, ее черные волосы растрепались и падали на плечи, а бледное лицо светилось в ночном мраке. Она выкрикивала какое-то имя, но детям его никогда не называли. Герти Шварц сошла с ума, и бегала под дождем, все призывая кого-то…
Мисс Хилдред Кэрью была похожа на Герти Шварц. Но Эльзе Хилдред нравилась. Зато миссис Грэс Кэрью никогда не могла бы ей понравиться. Правда, она была мягче, изящнее, чем мисс Хилдред, и у нее были лучшие манеры. Но разве можно объяснить себе, почему одни люди нравятся, а другие нет? Конечно, надо стараться любить всех. Нужно любить своих ближних. Ну вот Эльза и любила мисс Хилдред. Ей нравились ее смолисто-черные волосы, темные узкие глаза и нос, который выдавался из лица, как четырехугольная косточка.
– Но я всегда думала, Хилдред, – спокойно ответила Грэс, – что для того, чтобы войти в семью Кэрью, достаточно и брака, а не нужно непременно родиться в ее недрах.
В то время как она говорила, ее подбородок уходил в складки на ее шее, точно у индюка.
– Когда я выходила замуж за Питера Кэрью, – продолжала она, – я делала это потому, что считала его лучшим человеком из всех когда-либо живших на земле. Могу сказать, что и теперь я думаю то же самое. Но все-таки, судя по семейной истории, я ни одной другой женщине не рекомендовала бы последовать моему примеру. Я никогда не была суеверной, вы это знаете, Хилдред, но история семьи достаточно показывает мне, что над ней как бы тяготеет рука Немезиды. Что вы скажете по поводу первого Бэлиса Кэрью, которого без всякой вины изгнали из Англии? Или про второго Бэлиса Кэрью, которого также безвинно изгнали из Коннектикута? А затем его сыновья, Сет и Питер, жертвы какого-то плута в Спрингфилде, которых также без всякой вины изгнали…
Хилдред громко фыркнула и прервала ее возгласом:
– Без вины… Скажите пожалуйста!
Бледные жилки на ее щеках внезапно налились кровью.
– Еще не было на свете ни одного невинного Кэрью! – продолжала она. – Конечно, я говорю про мужчин. Мужчины в роду Кэрью всегда добивались того, чего хотели, и там, где хотели. Вы упомянули о первом Бэлисе Кэрью, невинно изгнанном из Англии? А кем он был? Джентльменом, правда, помилуй его Бог. Но таким, который пил, дрался и играл до тех пор, пока не спустил всего отцовского состояния, так что не мог даже расплатиться со своими долгами! А что касается его сына, этого второго Бэлиса Кэрью… «невинно изгнанного из Коннектикута»…
Она затрясла костлявыми пальцами перед Грэс, которая, опустив глаза, перебирала рукой складки юбки на коленях, и произнесла:
– Нет, не без вины его согнали с места, где он жил годы и годы. Он был мой отец, Грэс, но я никогда не боялась взглянуть правде прямо в лицо. На его мелкие шашни его друзья смотрели сквозь пальцы, но когда он завел роман с…
– Дети, Хилдред! Дети! – пробормотала Грэс.
– Ну, ладно… – с негодованием оборвала свою речь Хилдред и рассеянно огляделась крутом, – но не нужно толковать мне про невинность мужчин Кэрью! Если их постигла кара, то не без основания. Впрочем, они никогда не извлекали себе урока из своих несчастий. Они расплачивались за свои поступки, это правда, они получали по заслугам, моя дорогая! Но в общем все-таки страдать за них приходилось их женам. Господи, что пришлось вынести моей матери! Женщины Кэрью!.. Кто вызволил Сета и Питера из их затруднений в Спрингфилде? Что стало бы с семьей, если бы мы, женщины, не служили ей опорой и не приходили бы вовремя ей на помощь?
Эльза, не спускавшая глаз с Хилдред, нашла, что во время своей речи она была почти прекрасна. Ее глаза блестели от злобы, от мучительного наслаждения выкладывать все дьявольские пороки Кэрью перед теми, кто еще не слышал о них до сих пор. Видя, как бегают маленькие огоньки в ее глазах, Эльза надеялась, что она пойдет дальше. Но Грэс, по-видимому, считала, что беседа и без того зашла слишком далеко.
– Право, Хилдред, хорошо ли так говорить? – произнесла она.
– Хорошо ли говорить? Вздор! Бауэрсы могут знать всю правду о нас. Это во-первых. А во-вторых, лучше, если они узнают ее от нас. Кэрью были чем угодно, начиная от конокрадов и до международных шпионов, работавших на два фронта. Они подлы, как черти, и прекрасны, как боги. И самое подлое в них то, что они всегда умеют взять в жены лучших женщин.
Она напоминала проповедника на кафедре. Нет, она скорее была похожа на того адвоката, который приезжал в прошлом году и о чем-то толковал с папой.
Ах, а Риф-то! Риф наверху, забывшийся от боли! Вся беда произошла из-за того, что он полез в темноте отвязать мельничные крылья во время ветра, и это вышло так потому, что Сет Кэрью отказался заплатить сполна за землю, которую он купил у Стива Бауэрса. А она забыла Рифа на эти минуты, забыла о нем и сидела здесь, слушая сестру Сета Кэрью и… любя ее! Да еще хотела, видя огоньки в ее глазах, чтобы та продолжала свой рассказ. Но ведь это были только мгновенья. Сейчас Эльза уже ненавидела самое себя за то, что вообще стала слушать эту беседу. Она ненавидела и мисс Хилдред, и ту, другую, возненавидела шуршанье и запах их шелковых платьев и их разговоры о других Кэрью, которые принадлежали к далекому, далекому прошлому, покрытому темно-зеленой дымкой, точно отражения зеркал в зеркалах. Она ненавидела и их племянника Бэлиса, красного, как малина, который скучал, уставившись на разодранную бумагу на потолке их гостиной. Она ненавидела и свою мать, слушавшую с такой кротостью, терпением и сердечной мукой весь разговор. Она вскочила со стула и, плотно сжав губы, выбежала из дому.
Эльза улеглась на сухих листьях домика в лебеде. Здесь она услышала громкий свист отца, доносившийся с другой стороны Балки в полумиле расстояния. При возвращении домой по вечерам он всегда свистел своим высоким пронзительным свистом, словно желая дать знать домашним о своем приходе к ужину. Мама всегда прислушивалась к этому сигналу, чтобы приготовить все вовремя, так, чтобы отец мог сесть за стол сразу после того, как он вымоет лицо и руки. «Вот и папочка идет, – сказала бы мать и тотчас же прибавила бы: – Поставь-ка приборы на стол, через минутку он будет здесь». Она поглядывала бы сейчас, как Эльза накрывает на стол, и заканчивала бы свое дело у плиты. Папа никогда не замедлит сесть за стол, раз он уже вернулся с поля. Но сегодня, конечно, все будет иначе. Сначала, в первую минуту, он поднимается наверх взглянуть на Рифа. А после заведет разговоры с гостьями Кэрью с таким видом, будто ему в сущности нет никакого дела до ужина.
Эльза не решалась вернуться домой, хотя и знала, что мать ждет ее сейчас и что она должна помочь ей накрыть стол. Но очень не хотелось снова встречаться с этими Кэрью до прихода отца. Она спокойно встала и начала прислушиваться к свисту. Его ясная, непрерывающаяся мелодия неслась с луга около Балки, через поле зрелой пшеницы, и была похожа на песню жаворонка. Можно было подумать, что не произошло ничего особенного, что сегодняшний вечер не отличался от вчерашнего и от других вечеров, когда Риф возвращался с поля вместе с отцом, на телеге, правя своими мощными руками и откинув назад плечи, чтобы туже натянуть вожжи. Слыша этот свист, можно даже подумать, что отец совсем и позабыл о том, что с Ним нет сейчас Рифа. Но такова уж была манера у папы. Он мог свистать и смеялся, и никто даже не догадался бы, что на самом деле у него на сердце. Мама скажет ему, бывало: «Что толку в нашей жизни?», а папа ответит: «А что за толк в смерти?» – и пойдет, насвистывая, на работу, в свои поля.