— А почему русских не берете в охрану? Храбрость наших парней известна, и силой физической англичан превосходят.
— Оно так, да вот Ленин-то не доверял русским. Он, как известно, латышей в охране имел да азиатов разных, а русских побаивался. И все потому, что родной-то наш Ильич не русскому народу служил. Командоры нынешних мафиозных банд тоже не во благо русским Россию растаскивают. Вот и рыщут по заграницам, ищут там себе защиту. Англичанину-то все равно, кто кого у нас тузит, лишь бы денежки получать.
Малыш взял Анюту за обе руки и, глядя ей в глаза, добавил:
— Я иногда думаю, что ты разведчик и служишь Родине, нашей Родине, России. И, наверное, заметила, что и я с некоторых пор начал служить России. А вот как это я делаю, — расскажу в другой раз. Ладно?
Анна кивнула. И улыбнулась, и заглянула ему в глаза с прежним чувством признательности за все, что он для нее делает.
Для Нины наступили золотые дни. С ней был обожаемый, горячо любимый Сергей. И никого в мире она не замечала, не знала и не хотела знать, кроме, может быть, своей задушевной подруги Аннушки. Встречая ее утром на пляже, она кидалась ей на шею, целовала и все повторяла: «Ты подарила мне Сергея, — благодарю тебя дорогая, самая красивая в свете Анна!»
— Так уж и самая. Я что ж, красивее тебя?
— В двадцать раз!
И они шли в море, — две юные женщины, две русские красавицы, и самый тонкий ценитель не мог бы определить, кто из них лучше. Нина — высокая, гибкая, с длинными ногами, длинной шеей и талией в рюмочку, Анна — тоже стройная, но с оттенком славянской полноты и скрытой казачьей силы, — и сзади, и сбоку, и спереди они казались эталоном совершенства. А если учесть, что красивее женщин в природе нет созданий, то можно утверждать, что героини наши являли собой венец поднебесной божественной симфонии.
Малыш, приходивший на пляж на час раньше, любил наблюдать этот их торжественный выход к морю. Не окликал, не стремился попасть на глаза, — тихо, ритуально любовался ими.
Они медленно входили в прохладную бодрящую воду и уплывали далеко, — иногда так, что головки их, точно резиновые мячики, едва виднелись в бирюзовых волнах, — тогда Малыш начинал беспокоиться, смотрел по сторонам, ища средств помощи на случай беды, и не находил, и жалел, что нет у него ключей от «Назона» и что в случае надобности не сможет тотчас же прийти им на выручку. И когда они возвращались и, усталые и счастливые, выходили на берег, он встречал их выговором, — причем, нешуточным и раздраженным.
Анюта в ответ смеялась, а Нина с излишней бесцеремонностью трепала его за шею, говорила:
— Ворчишь, как старый дед, — нет бы приказал накрыть в беседке завтрак.
Малыш бежал к беседке, нажимал кнопку переговорного аппарата и распоряжался насчет завтрака.
Он с некоторых пор не летал в Бухарест, как раньше, не ездил ни в Варну, ни в Констанцу, неотлучно находился в «Шалаше» и, если и не торчал возле Анны, был где-то рядом и всегда готов был устремиться с нею то на прогулку по морю, то на автомобиле по дорогам Бараганской степи, где справа и слева от шоссе краснели черепичными крышами дома русских староверов, расселившихся здесь с незапамятных времен.
И на катере, и на автомобиле Анюта каталась каждый день, — и не было для нее более счастливых, блаженных часов. Катания теперь неизменно происходили в обществе Малыша, — они, эти прогулки, с каждым днем становились все продолжительней.
Анна не могла уже лукавить с собой: она тянулась к Малышу и боялась, как бы судьба не прервала их каждодневные встречи. Ей нравился Костя, но он был женат, принадлежал другой, — наконец, Костя — родственник, близкий человек, она любит его и будет любить всегда, но любовь эта совсем иная, не то, что ее любовь к Малышу. Так она в мыслях своих и в сердце провела ту незримую грань, которая делила мир на две половины: с одной стороны Малыш, с другой — все остальные. Малыш один, стоит особняком, и рядом с ним никого быть не может, а по другую сторону тоже дорогие люди, но там их много: и Костя, и Нина, и Сережа, и другие. Костя ей нравился и как человек, и как дядя, и как мужчина, она постоянно думала о нем, но ее стремление видеть Малыша, слышать его, говорить с ним становилось фатальным, и она все чаще ловила себя на мысли, что думы о Косте непроизвольно превращались в мечты о Васе. Сердцем уж поняла: Малыша любит и любовь с каждым днем все глубже ее затягивает, поглощает всю без остатка. Вот, кажется, протяни он руки, обними ее, и она замрет от блаженства. Но Малыш сидел тихо, покорно предавался своей любви, а она для него была теперь единственным смыслом жизни, светящейся вдалеке яркой точкой, к которой теперь он будет идти и идти, и если не достигнет ее, то умрет, — и без сожаления, потому что тут теперь и слились для него все радости жизни.