Может быть, единственным образом в романе, начисто лишенным отрицательных черт, является трагический образ графа Мещерского, одного из первых советских предпринимателей, постоянно преследуемого властями и гибнущего от рук бандитов. Не важно, что судьба его основного прототипа – друга Владимира Высоцкого золотопромышленника Вадима Туманова – сложилась гораздо счастливее. Данилюк очень хорошо демонстрирует обреченность почти всех персонажей, которые поднялись с перестройкой. В романе показано, что из кооператоров выжили лишь те, у кого была поистине волчья хватка.
В «Шалопаях» есть и другие узнаваемые герои конца 80 – начала 90-х. Например, в образе двукратного олимпийского чемпиона по классической борьбе в тяжелом весе Борейко, критикующего коммунистическую власть на митингах и ставшего членом межрегиональной депутатской группы, легко узнается знаменитый штангист-тяжеловес, олимпийский чемпион Юрий Власов, активно участвовавший в политической жизни конца 80 – середины 90-х годов.
В романе Данилюка никто из персонажей не кажется лишним, каждый представляет определенный социальный тип, каждый на своем месте, у каждого своя роль в сюжете.
«Шалопаи» читаются легко, буквально на одном дыхании. В романе присутствуют детективные истории и связанные с ними тайны, которые, как и полагается, находят свою разгадку к концу повествования. Все эти истории сами по себе очень интересные и вполне к месту, однако, сюжет держится не на них, а на эволюции времени и героев. Поэтому роман Данилюка является детективом лишь в той степени, в какой можно назвать детективами «Братьев Карамазовых» или «Преступление и наказание» Достоевского.
20.05.2024
Борис Соколов
Остров Хайнань. 2022 год
«А пряхи продолжают прясть,
А пряхи вещие молчат.
О, дайте мне ещё хоть раз
Сыграть и миг игры продлить…
Прядут, не поднимая глаз,
И перекусывают нить».
Стар я! Как же я стар! И не тем, сколько пережил, а тем, сколько из пережитого позабыл. Мы – это то, что хранит наша память. С возрастом память подтаивает, будто лёд в конце зимы. А старость потихоньку, воровски обкусывает истонченные льдинки с краев, как мы сами мамины коржи в детстве. И вот уж то, что выглядело монолитом, покрывается трещинками. Свежие воспоминания забивают старые, заталкивают их в глубины сознания, будто на переполненной бельевой полке. Стираются фамилии, события. Целые пласты твоей жизни затёрты в углу, безнадёжно затерянные. Бывает, впрочем, память что-то цепанёт и не отпускает… Вот как сейчас. Уж вторые сутки не даёт покоя кустарник, что отделяет пляж от ресторанной зоны. То ли глаз заслезился от морской синевы, то ли мысли причудливо наложились на экзотический пейзаж, но что-то этот ровненький, подстриженный под полубокс кустарник напоминал.
С багровыми пупырчатыми листьями, колючим стволом и ядовито-жёлтыми цветами. Никогда прежде не виданный, он неизъяснимо тревожит, будоража какие-то смутные, очень важные воспоминания.
Кондиционер булькает, как закипающая вода в чайнике.
Не могу заснуть. Бессонница. Тоже, кстати, плата за долголетие.
Говорят, если человек засыпает с мыслями о будущем, он живет. Если вспоминает прошлое, – доживает.
Дожитие мое!
Накинув халат, выхожу на лоджию.
Шестнадцатиэтажный треугольный отель из тонированного стекла, подобный утёсу, клыком вгрызся в прибрежную полосу. Внизу, всего в паре сотен метров от отеля, плещется Южно-Китайское море. Переменчивое, как сами китайцы. Ранняя волна требовательно колотит лапой по пустынному берегу и порыкивает оголодавшей собакой у миски. Утро едва проступило из сумерек. Над морем разносятся гортанные кошачьи вопли. То кричат в клочковатом тумане чайки.
А взгляд будто сам по себе всё тянется к манящему сочному кустарнику. Притягивающему сладковатым запахом, что доносит морской ветерок. Что-то совсем подзабытое, что ломится в память. Мучительно, до потрескивания в голове, силюсь припомнить.
Бесполезно. Возвращаюсь. Ложусь. И – о, блаженство! Наконец-то забываюсь.
После завтрака, часам к десяти, побережье преображается.
Умиротворенная, успокоившаяся волна лениво лижет песчаную косу. Пляж заполнился загорающими. Впрочем, загорали далеко не все. Вялятся на солнце десятка два россиян в шезлонгах да несколько немок, раскинувшихся на спинах топлес. Увесистые, обугленные груди свисают по потным бокам, будто подтаявшие коровьи лепёшки. Зато белые, как сметана, китайцы, в панамах, опоясавшись широченными оранжевыми кругами, носятся мандаринками по песку, забегают по плечи в море и резко приседают с отчаянными визгами, в восторге от собственной удали.