— Нет, — сказал Эл спустя какое–то время. Он по–прежнему поигрывал разводным ключом.
— На твоей стоянке это никак не отразится, — сказал Джим. — У тебя же есть договор об аренде. По–моему, он продлится до апреля. — Он знал, что договор действителен до апреля. Пять месяцев. — Какого черта ему его не возобновить? Скорее всего, он его возобновит.
— Может, она ему нужна, — сказал Эл.
— Когда он сюда приезжал, — сказал Джим, — то не выказал к ней никакого интереса.
— Он не собирается превратить мастерскую во что–нибудь еще?
— Во что же такое можно превратить мастерскую?
Но Джим ничего не знал, он не хотел этого выяснять, потому что плевать ему было на любого другого, кто будет владеть его мастерской, — его не заботило, что Эпштейн сделает с помещением: сожжет дотла, или облицует золотыми плитами, или превратит его в кинотеатр или ресторан для автомобилистов. А потом он подумал: возможно, тот захочет–таки устроить здесь такой кинотеатр. И сможет использовать стоянку для парковки посетителей. Ну что ж, прощай, «Распродажа машин Эла», как только истечет срок аренды. Но он сможет перегнать свои машины куда–нибудь еще. Сойдет любой свободный участок, где угодно в Окленде. Лишь бы находился на какой–нибудь деловой улице.
Позже он сидел за столом у себя в конторке. Через пыльное окно вливался солнечный свет, согревая или освещая конторку, единственное сухое место во всем помещении мастерской, заваленное счетами–фактурами, руководствами по ремонту, календарями с голыми девицами, рекламирующими высококачественные подшипники и листовой металл из Эмеривилля, штат Калифорния. Он делал вид, что сверяется со схемой точек смазки «Фольксвагена».
Я получил тридцать пять тысяч долларов, думал он, и убиваю свое время, беспокоясь из–за парня, арендующего стоянку, являющуюся частью этого хозяйства, который, возможно, пострадает не по моей вине. Вот что способны сотворить с вами люди — они могут заставить вас чувствовать себя мерзко, когда вам следует чувствовать себя хорошо. Черт бы побрал этого Эла, думал Джим.
Все они завидуют удачливому человеку, думал он. Чем Эл может похвастаться, отработав уже, похоже, лет десять? В его годы я уже владел всем этим. А он — всего лишь арендатор. И всегда им останется.
Я не могу себе позволить беспокоиться из–за этого, решил он, у меня и без того немало поводов для тревоги, мне надо беспокоиться о самом себе, о своей физической форме.
Это — в первую очередь.
Каким же расточительством было все это! Вся эта работа. Ревностный ремонт чужих машин… Он мог бы продать свое дело в любое время и получить те же деньги. А может, и большие, потому что сейчас ему нельзя выжидать. А удержать в тайне причину этой своей продажи он не сумел. Ему бы помалкивать, покрепче держать язык за зубами. А он вместо этого расхаживал там и сям, пытаясь оправдаться перед определенными людьми, которые, он знал, сделают все, что в их силах, чтобы заставить его почувствовать себя виноватым. Как они и поступают. Взять хотя бы вот сейчас.
Все эти годы, думал он. И прежде, когда он пытался заниматься чем–то другим. Научился ли он чему–нибудь? Отец хотел, чтобы он стал фармацевтом. У его отца была аптека в Уичите, штат Канзас. После школы он ему помогал, сначала вскрывая картонные упаковки в кладовой, а потом и обслуживая покупателей. Но, не поладив с отцом, он бросил это дело и стал работать в ресторане — сначала просто убирал со столов посуду, а потом стал и официантом. А потом уехал из Канзаса.
В Калифорнии он вместе с еще одним парнем обзавелся заправочной станцией. Оказалось, что торчать у бензонасосов слишком похоже на то, что он делал в отцовской аптеке: подразумевалось, что он должен развлекать посетителей разговорами, продавая им те или иные вещи. Так что он предоставил это своему партнеру, а сам занялся смазкой и ремонтом, на заднем дворе, вдали от глаз. Справлялся он с этим настолько хорошо, что, когда открыл собственную автомастерскую, его клиенты последовали за ним. Некоторые из них по–прежнему приезжают к нему и сейчас, спустя почти двадцать пять лет.
Для них это было славно, сказал он себе. Я держал их машины на ходу. Они могли позвонить мне в любое время, хоть днем, хоть ночью, потому что знали, что я всегда приеду и отбуксирую их к себе или исправлю их разбитые машины прямо на месте, на обочине дороги. Им даже не надо было состоять в ААА[1], потому что у них был я. И я никогда не дурил их и не делал ничего такого, чего не нужно было делать. Так что, естественно, подумал он, они огорчатся, услышав, что я закрываю дело. Знают, что теперь им придется ездить в какую–нибудь из этих новых мастерских, где все чисто, нет никакого масла, и навстречу им выйдет, улыбаясь, какой–нибудь хмырь в белом костюмчике с блокнотом и авторучкой. И они расскажут ему, что у них не в порядке, а тот запишет. А позже появится механик из профсоюза и спустя рукава станет ковыряться в их автомобиле. И за каждую минуту они будут платить. Карточка влезет в машинку, и пойдет счет. Они заплатят за то время, пока он будет сидеть в сортире, пить кофе, говорить по телефону или с каким–нибудь другим клиентом. Это обойдется им в три или четыре раза дороже.
Думая об этом, он почувствовал к ним злость: ведь они готовы уплатить все это какому–то лодырю–механику, которого никогда не видели и не знали. Если они могут платить так много, то почему бы им не платить те же деньги и мне? — спросил он себя. Я никогда не заламывал по семь долларов в час. Это достанется кому–то другому.
И все же он сколотил кое–какой капитал. У него всегда работы было свыше его собственных сил, особенно в последние несколько лет. И он получал деньги, сдавая прилегающий к гаражу участок в аренду Элу Миллеру под стоянку для подержанных машин. Он помогал Элу советами насчет его развалюх, а Эл иногда помогал ему в тяжелых работах, с которыми он не мог справиться в одиночку. Они неплохо друг с другом ладили.
Но что он за парень, чтобы проводить с ним день напролет? — спрашивал он себя. Какой–то тип, что возится со старыми машинами, развалинами, из которых, может, и продает по штуке в неделю. Месяцами расхаживающий в одних и тех же грязных джинсах. Всем задолжавший, лишившийся даже телефона, после того как телефонная компания сняла его из–за неуплаты. И теперь у него никогда его не будет, до скончания века.
Хотел бы я понять, как это можно — не быть в состоянии иметь телефон, думал он. Смириться с тем, что ты вынужден от него отказаться.
Я бы ни за что не отказался, решил он. Поднакопил бы деньжат, оплатил счет и обо всем с ними договорился. В конце концов, они ведь так и зарабатывают свои деньги: продавая услуги связи. Они пошли бы навстречу.
Мне пятьдесят восемь лет, сказал он себе. Имею право уйти в отставку, сердце там или не сердце. Пусть–ка доживет до моих лет. Тогда увидит, каково это — бояться упасть замертво всякий раз, когда снимаешь с машины колесо.
Тогда ему в голову пришла кошмарная фантазия. Та же, что и раньше. Он лежал под машиной и чувствовал на себе ее груз. Он пытался вздохнуть, позвать кого–то на помощь, но тяжесть машины расплющивала ему грудь. Единственное, что он мог сделать, это лежать, как черепаха или жук, перевернутые на спину. А потом в мастерскую вошел Эл, забрел, как обычно, через боковую дверь, держа в руках деталь распределителя зажигания.
Эл приблизился к машине. Опустил взгляд. Увидел распластанного на спине старика, пригвожденного к земле машиной, уставившегося на него снизу вверх, неспособного говорить.
Он постоял с минуту. Даже не положил той детали, что была у него в руках. Взгляд его блуждал вокруг; он видел, что гидравлический домкрат соскользнул — самая страшная вещь изо всех возможных. То ли он выскользнул из–под дифференциала, то ли шланг прохудился, то ли еще что–то; так или иначе, машина придавила старика, и с тех пор прошло, возможно, два часа. Старик мог только глазеть на него снизу вверх; он не мог сказать ни слова. Его грудная клетка была совершенно раздавлена. Машина сокрушила его, но он еще был жив. Он безмолвно молил об освобождении. О помощи.
Эл повернулся и пошел прочь, унося с собой деталь распределителя. И вышел из мастерской.
1