В августе того же года Шаляпин принял участие в целом ряде спектаклей частной оперы, которую держал в театре “Аркадия” баритон Максаков. Очарование этих спектаклей, несмотря на крайне плохой состав сотрудников Шаляпина, заключалось в значительной степени в том, что здесь артист показал всю невероятную гибкость своего таланта, спев в сравнительно короткое время целый ряд ролей, вполне противоположных по своему характеру. Он исполнил тогда Мефистофеля в опере Гуно, Сусанина, Мельника. Владимира Галицкого и Сальери. Последние две - в один спектакль, и этот контраст двух образов, различествующих между собою, как небо и земля, давал наилучшее представление о том, насколько талант Шаляпина беспределен и насколько его сценическому восприятию равно доступны и полудикий князь древней Руси, и просвещённый европеец, композитор, интеллигент конца XVIII века, запечатленный в трагическом образе гением Пушкина. Эти гастроли великого артиста навсегда остались в памяти. Впечатлению не могли повредить ни очень посредственные партнеры, ни такой же оркестр, который мог лишь кое-как подыгрывать ни обветшавшее в конец тряпье декораций, ни весь убогий реквизит Аркадийского сарая. Посреди этого серого, безразличного фона ярким блеском горело и переливалось всеми цветами радуги одно пятно-Шаляпин.
Вне его не существовало ничего. Он заставлял забывать окружавшую его обстановку, он заставлял вас забыть, что вы сидите в убогом театре, что там, за стенами, бушует ветер или льет дождь, что у вас где-то есть дом, а в этом доме вас ждут разные неприятности, всевозможные хлопоты и дрязги, из которых состоит вся наша жизнь. Красоты нет в ней, скудны ее радости.
Вот почему люди готовы короновать всякого, кто, подобно Шаляпину, явится для них вестником красоты, сумеет заворожить их душу, пролить в их сердца целительный бальзам, в звуках нашептать им сказки, в образах явить перед ними видения, за созерцанием которых забывается действительность, и время, и весь мир. Любовь и красота-вот две святыни, ради которых стоит жить, за которые легко умереть. Они вечно неразрывны, они сливаются в один бессмертный образ. Афродита пеннорожденная, Афродита, в мраморе вечно живущая, Афродита, весною в хоре ручьев пробуждающаяся, в зелени траве и в дыхании пряного лавра, в трепетном биении сердца влюбленных, вечно ты царствуешь на земле, юная богиня! И как таинственно прекрасны те мгновения, когда немногие жрецы, служители красоты, которым доступны постижения неразгаданных тайн, трепет неслышимых струн, раскрывают и для нас дверь в иную область, в иной мир, населенный воздушными видениями, гармоничными образами, мир прекрасной мечты…
“МЕФИСТОФЕЛЬ” БОЙТО
…… Мгновенье.
Прекрасно ты: Продлись, постой!
Клубились облака, синело прозрачное небо в беспредельном пространстве эфира, свиваясь и развиваясь, неслись хороводы безгрешных райских духов. Волны таинственных звуков наполняли вселенную: гpeмело, ширилось, росло торжественное пение и, сливаясь в одно могучее созвучие, летело в вышину к подножию лучезарного Престола, славословя Творца, Создателя бесчисленных миров…
Клубились облака, синело небо, гремело пение, ничто не нарушало святой гармонии небес…
Внезапно откуда-то из глубины послышались иные звуки: дерзкие, саркастические, они, нарушив гармонию райского пения, возвестили приближение кого-то, чья сущность вся враждебна Божеству. И вот из темной бездны взвился на небеса могущественный дух зла и застыл, неподвижный, устремив вызывающий взор огненных глаз наверх, туда, где пребывает светлое Начало. Это “он” - лукавейший из духов отрицания и беспокойный спутник человека… Это… Шаляпин?.. Не знаю, может быть… За этим перевоплощением, чудеснее которого не в праве желать искусство, не видно знакомого облика, не чувствуется артист и человек.
Мысль о человеческом далека, когда созерцаешь этот кошмарный призрак, неизвестно откуда явившийся, неведомо как повисший в бездонной пропасти меж облаков. Длинный, узкий, гибкий, он кажется жутким видением; точно язык черного пламени, точно смерчеобразный столб, метнулся он от земли к небу. Что-то чудодейственное скрыто в этом появлении сатаны. Смотришь на его черный плащ, который, ниспадая с тела волнообразными складками, теряется где-то внизу, и начинает мерещиться, будто ему и конца нет, -там, дальше, смешался он с густыми, тяжелыми тучами, из них летят на землю огненные стрелы, их грудь разрывается мощными раскатами грома… И, поднявшись над тучами, над бурей и грозой, сатана очутился в царстве тишины, в царстве мировой гармонии, вековечного строя вселенной. Зачем он здесь?.. Что нужно ему на небесах?.. Какой мрачной злобой горят его глаза на мертвенно-бледном, точно высеченном из холодного камня лице, как дерзок и властен в этом чуждом ему царстве жест его мощной руки, которым он, чудится, и землю и небо зовет на спор, каким грозным послом явился он сюда, послом враждебной стихии! Его обнаженные грудь, спина и руки говорят о каком-то загадочном смысле, веющем
от всего существа этого вечного отрицателя. духа сомнения и насмешки. Зачем он здесь?
Он пришел поспорить, побиться об заклад, благо ставка стоит спора: душа человека, да еще такого, как Фауст. И, точно трубный звук, гремит голос Мефистофеля. О, с какою беспредельной мощью раскатываются эти бархатные звуки, напоминающие голоса стихий, голоса живой природы, рокот морского прибоя, с яростью разбивающегося о прибрежныея скалы, шум водопадов, стремящихся со скалы на скалу в неприступных ущельях! И как меняется его лицо! Вот оно было гордым и спокойным. Но прозвучал ответ с неба, и оно исказилось судорогой демонического недовольства, глаза засверкали, все его существо изобразило безмолвное негодование. И вот, ему позволено:
……. Иди
И завладей его душою,
И, если сможешь, поведи
Путем превратным за собою.
Каким торжеством звучит в ответ голос Мефистофеля! Уверенность в победе придает ему еще больше мощи. О да! Он сможет завладеть душою Фауста и повести его за собою превратным путем! В это мгновение он чувствует себя равным Божеству: он-Зло, а там- Добро; посмотрим, чья возьмет. И равнодушно заявляет:
Охотно старика встречаю я порой,
Хоть и держу язык, чтоб с ним не препираться.
А когда величественное пение уже слишком надоедает ему, он бросает вверх язвительную фразу по поводу “этих ангелочков”, полную сатанинского презрения, и исчезает кудато вниз, в темную бездну, исчезает таинственно, как-то согнувшись, и чудится, что он опрокидывается головою вниз, чтобы, пройдя сквозь тучи, сквозь бурю и грозу, устремить свой полет на землю, где его ждет сложное, ответственное дело.
И вот Мефистофель на светлом празднике. На нем монашеская ряса, капюшон надвинут на голову, а из-под него злобно горят глаза, и точно светится бледное лицо. Скользнул среди народа, безмолвно шевеля четками, прошел, исчез… Никто не догадался… Но только вечер сошел на землю, одни остались Фауст с Вагнером, монах явился снова, неслышно выплыл из глубины, весь серый и таинственный, как тот сумрак, в котором потонула окрестность; спиральными кругами, то замедляя, то ускоряя свои неслышно скользящие шаги, он медленно подходит к Фаусту и Вагнеру, все ближе, ближе, и кажется, что их “он завлекает в магическую сеть среди кругов своих”. Вот подошел почти совсем вплотную, мгновение-оборотился к ним лицом, и его каменные черты явились из-под капюшона. Какое странное лицо! И до ясности знакомое. Таких писал суровый Рибейра, это его выражение, его черты, его колорит. И тем же жутким чувством, каким веет от созданий испанского живописца, повеяло в этот короткий миг, безмолвный, но полный значения, безмолвный, но пророчествующей о том, что будет дальше, какая испытания выпадут на долю Фауста, какая сложная развернется игра, где ставкою окажется бессмертная человеческая душа. Круг сузился. Испуганные Фауст с Вагнером повернули домой. И вслед за ними, точно клуб ночного тумана, неслышно скользнул зловещий, жуткий монах.