Шаг вперед:
Теперь поклонимся
Почиющим властителям России.
И вдруг останавливается, и в голосе сразу слышатся непреклонная нотки привыкшего повелевать властелина, что так хорошо подчеркивается здесь и самой музыкой:
А там сзывать народ на пир,
Всех, от бояр до нищего слепца!
Да, истинно царское величие, царская щедрость и широта души- открыть вход в царские палаты на радостный пир всему народу. И надо слышать эту широту звука и удивительно выражаемое радушие:
Всем вольный вход, все гости дорогие!
Дальше движется шествие к Архангельскому собору. Дойдя до его паперти, царь опускается на колени и склоняется во прах, касаясь лбом пола, являя величайшее смирение, весь проникнутый сознавшем необычайной торжественности переживаемой минуты. Поднимается и, с взором, устремленным к небу, осеняя себя крестным знамением, входит в собор на поклонение “почиющим властителям России”. А спустя малое время, выходить оттуда, за ним бояре, дождем сыплющие деньги; народ, который тщетно пытается оттеснить стража, кидается подбирать монеты. А вверху звучать колокола, торжественно вещая всей Москве, что новый царь помазан на царство великим патриархом.
Прошло пять слишком лет. На высоте правления спокойного, безмятежного, мы застаем царя Бориса. Перед нами внутренность царского терема в московском кремле. Только что в увлекательной живости разыгрались в хлест царевич Федор и мамка, меж тем как царевна Ксения, пригорюнившись, сидит в стороне, -как входит Борис. “Ахти! “- вскрикивает мамка.
Чего?
Аль лютый зверь наседку всполохнул?
Шутка, а вот не отражается она в звуках голоса, потому что давно уже темна душа царя. Тяжелые думы вымели прочь последние остатки радости, и если порою, шутка и слетит с языка, то она мрачна; не заиграет на устах благостная улыбка, и радостью не озарится суровое лицо царя. Медленно подходит он к любимой дочери, и только тут словно вдруг согревается его давно застывшее сердце, и бесконечной теплотой, любовью, лаской проникнут голос:
Что, Ксения? Что, бедная голубка?
В невестах уж печальная вдовица.
Все плачешь ты о мертвом женихе”.
И во время ответа Ксении:
“О, государь, не огорчайся ты слезою девичьей”,
с беспредельной нежностью обнимает он ее за плечи, и сколько отцовской заботы, любви и тревоги за дорогое дитя слышится в его голосе, когда он говорит:
Дитя мое, моя голубка! ..
Беседой теплою с подругами, в светлице,
Разбей свой ум от дум тяжелых! ..
Обращается к сыну. Здесь уже другой оттенок в голосе, тоже ласка, но она направлена к сыну, отроку, и потому в ней больше мужественности:
А ты, мой сын, чем занят?
Нежно берет его за голову и целует в правую щеку, очаровательный по выразительности, по естественности жесть царя-отца, горячо любящего своих детей. И спрашивая: “Это что?”-с величайшим вниманием устремляет взгляд на географическую карту, разложенную перед царевичем на столе. Ответ Федора повергает его в восхищение:
Как хорошо, мой сын!
С необыкновенною силой, весь горя увлечением, Борис продолжает, и звук его голоса разливается вдруг широкой волной:
Как с облаков, единым взором
Ты можешь обозреть все царство:
Границы, реки, грады…
Так и чувствуется здесь человек с врожденной склонностью к просвещению, стоящий выше той среды, откуда он вышел, царь-западник, чтящий и уважающий европейскую культуру, к которой он не прочь не только сам приобщиться, но приобщить и свой народ. Из этого его восторга и увлечения перед “чертежом земли московской” так естественно вытекает наставительный тон, с каким он обращается к сыну: “Учись, Федор”. И сразу всплывает томящее царя тревожное предчувствие:
Когда ни будь, и скоро может быть,
Тебе все это царство достанется.
И снова наставительно, но с чуть заметным оттенком ласковости в голосе, заключает он свою речь:
“Учись, дитя! “.
Во весь рост обрисовался в этой сцене царь Борис, как просвещенный государь, как нежный, искренно пекущийся о своих дорогих чадах отец. В единый миг, в короткой сцене, в немногих словах ярко озарилась перед зрителями лучшая сторона души царя Бориса, привлекающая к нему симпатии. Таково свойство таланта Шаляпина-краткие мгновения превращать в блистающие светом, содержательнейшие картины. Немудрено, что связная цепь таких картин дает исчерпывающее представление о характере какого ни будь лица, как бы этот характер ни был сложен и грандиозен; немудрено, что следующий монолог Бориса производит потрясающее впечатление.
Достиг я высшей власти.
Шестов уж год я царствую спокойно,
Но счастья нет моей измученной душе.
Вдумчиво, с громадным сосредоточением мысли, начинает Шаляпин свой монолог: сильно подчеркивает слово “счастья” и великолепно выдержанным mezzavoce, понижая до совершенного piano, передает всю действительно потрясающую душевную муку при слове “измученной”. С полным убеждением в неизбежности ужасного конца, мысль о котором, тайно от всех, гнетет его исстрадавшуюся душу, произносит он знаменательную фразу, которая потом, как сбывшееся пророчество, прозвучит в оркестре над его трупом:
Напрасно мне кудесники сулят
Дни долгие, дни власти безмятежной!
И затем сильно выделяет, с постепенным повышением на словах “славы обольщения”:
Ни жизнь, ни власть, ни славы обольщения
Меня не веселят.
Грустно делается на сердце от этих слов, за человека грустно, который всего достиг, чего желал, взошел на высоту последнюю, какая доступна смертному, и вот стоит, отягченный собственной судьбою, падая под ее ударами.
Борис садится в кресло, и невыразимой печалью, отцовской нежностью веет от слов, льющихся в элегической мелодии:
В семье своей я мнил найти отраду,
Готовил дочери веселый брачный пир…
Открывается рана сердца, отцовского любящего сердца, по капле точит она кровь, и нечем залечить ее…
С досадою Борис ударяет по ручке кресла:
Как буря смерть уносит жениха.
И затем-точно черный вихрь налетает на душу царя, и поднимается все смутное, что годами накоплялось и залегло где-то на самом дне ее, все тайные тревоги, все муки совести, все, чего никому нельзя сказать, весь ужас одиночества, в какое погружен он, великий государь веся Руси. Тревогою, отчаянием человека, потерявшего опору, звучит голос Бориса:
Тяжка десница грозного судьи,
Ужасен приговор душе преступной,
Окрест лишь тьма и мрак непроглядный…
Это слово “непроглядный” произносится так выразительно, что перед вами точно встает необъятная темнота, которой нет ни начала, ни конца, и где рождаются лишь удушающие кошмары, роятся бестолковою толпою призраки, возникают какие-то уродливые, бросающие в холод видения и, налетая на душу человека, гложут и мучат се. Бесконечная тоска слышится в словах:
Хотя мелькнул бы луч отрады! ..
Слышится полное недоумение, безотчетный трепет, каждую минуту возникающий в душе:
Тоскует-томится дух усталый,
Какой-то трепет тайный,
Все ждешь чего-то! ..
Это “ждешь чего-то”-неподражаемо по интонации, исполненной глубочайшего недоумения и страха перед чем-то неведомым, что вот-вот появится…
А царь продолжает, и чем дальше, тем скорбь безмернее, и душевная мука выступает наружу в еще более ярких чертах.
Молитвой теплой к угодникам Божьим
Я мнил заглушить души страданья! ..
Открывается самое ужасное для человека верующего: религия не дала ему утешения; там, где усмиряются тревоги, утихают страсти, там, перед алтарем, перед святой иконой, не нашел несчастный царь отрады страдающему сердцу, и нечем утишить боль и заглушить терзания. И кого же постигла такая злая участь, такая черная судьба?.. Царя, помазанника Божия, стоящего превыше всех людей, держащего в своих руках судьбы обширнейшего царства: