Грандиозная погребальная процессия направилась к русской церкви на улице Дарю. Толпы парижан — французов и русских — стояли на всем пути ее следования. Среди присутствовавших на похоронах можно было увидеть писателя И. Г. Эренбурга. У ограды церкви, куда проходили по специальным пропускам, снова толпы людей с обнаженными головами. Несмотря на холодную и дождливую погоду, люди не расходились. Совершавший молебствие митрополит Евлогий, который несколько лет спустя принял советское гражданство, сказал в единственной речи, произнесенной на похоронах: «За все то духовное наследие, которое он нам оставил, за прославление русского имени — за все это низкий поклон ему от всех нас и вечная молитвенная память».
Гроб несли сын певца Борис, артисты Иван Мозжухин, Георгий Поземковский, Григорий Хмара, балетмейстер Сергей Лифарь.
После панихиды процессия направилась к зданию Гранд-опера. Здесь Шаляпину была оказана почесть, какой до того не удостаивался ни один иностранец: у здания театра хоры Афонского и Русской оперы спели несколько церковных песнопений. Затем, сопровождаемая сотнями автомобилей, процессия направилась на кладбище Батиньоль по улицам, запруженным толпами народа, словно весь Париж вышел проститься с артистом. В могилу был брошен комок родной земли, которую Шаляпин бережно хранил всю жизнь. А вслед за тем неизвестные русские люди кидали в ту же могилу комочки принесенной ими земли с далекой родины…
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Сорок один год назад, с самого почти начала его карьеры, свидетелем которой я был, он быстро вознесся на пьедестал, с которого не сходил, не оступился до последних дней своих. В преклонении перед его талантом сходились все — и обыкновенные люди, и выдающиеся, и большие. В высказываемых о нем мнениях не было разногласия. Все те же слова всегда и везде: необычайный, удивительный. И слух о нем прошел по всей земле великой.
Не есть ли Шаляпин и в этом смысле единственный артист, признание которого с самых молодых лет было общим. «Общим» в полном значении этого слова. Да, Шаляпин — богатырь. Так было. Для будущих же поколений он будет легендой.
Заканчивая книгу «Маска и душа», Шаляпин писал:
«Есть в Крыму, в Суук-Су, скала у моря, носящая имя Пушкина. На ней я решил построить замок искусства. Именно замок. Я говорил себе: были замки у королей и рыцарей, отчего не быть замку у артистов? С амбразурами, но не для смертоносных орудий.
Я приобрел в собственность Пушкинскую скалу, заказал архитектору проект замка, купил гобелены для убранства стен.
Мечту мою я оставил в России разбитой.
Иногда люди говорят мне: еще найдется какой-нибудь благородный любитель искусства, который создаст вам ваш театр. Я их в шутку спрашиваю:
— А где он возьмет Пушкинскую скалу?
Но это, конечно, не шутка. Моя мечта неразрывно связана с Россией, с русской талантливой и чуткой молодежью. В каком-нибудь Охайо или на Рейне этот замок искусства меня не прельщает».
Разве в этих словах не звучит трагическая интонация? Разве не значат они, что, несмотря на всемирную славу, на всеобщее величание, несмотря на восторженные овации повсюду, — Шаляпину давно уже не хватало одного: своего театра, своих учеников, выпестованных им по той его системе, которую он ощущал всем существом, а вот выразить по-настоящему не умел?
Он втайне мучился этим. В «Маске и душе» есть такие пронзительные слова-стоны: «Театра моего не было никогда…», «Я хорошо пел. Но где мой театр? Я не создал своего театра. Придут другие, создадут…»
Этот театр нужен ему был в России, ученики нужны ему были в России. Они должны были продолжить и развить его художественную школу на родине, потому что он, Шаляпин, в своем творчестве был и изначальной традицией (мы так и говорим — «шаляпинская традиция»!) и, вместе с тем, продолжателем той давней национальной, которая складывалась с времен Михаила Ивановича Глинки.
Пути традиции и ее развитие — процесс сложный, впрямую не уяснимый, если не хочешь схемы, поверхностного скольжения от имени к имени, от десятилетия к десятилетию. И все же ее можно проследить, если понимать процесс как нечто непрямое, прерывистое, многослойное.
Шаляпин не мог знать поколения Осипа Петрова, Анны Петровой-Воробьевой, Дарьи Леоновой, Юлии Платоновой, Ивана Мельникова… Они для него — давнее прошлое, легенда. Их голосов он никогда не слышал, на сцене их не видел, они его ничему не учили. Быть может, только в Тифлисе он впервые узнал, что были такие имена.