А ещё через неделю зашёл отец Григорий и принес банку мёда, смеясь, что самому заносить проще, чем дожидаться крикливых посыльных с пистолетом в руке и дурью в голове. Всё это отец высказал сыну, едва тот только вернулся в сознание.
- Шуты балаганные! А мы их терпим и кормим! – вяло пожал плечами Дмитрий и скривился от боли в саднящей спине. - Глупо ждать, когда мир вокруг нас станет лучше. Нужно делать его лучше самому! Брать и делать!
- По-твоему я глуп, потому что предпочитаю не вмешиваться в чужие дурости, а стараюсь сделать мир лучше, просто уважая других и честно трудясь?
- Прости, отец, но это так. В тот момент, когда время бросает нам вызов, когда смелые куют сразу тысячи судеб, нужно менять мир, а не сеять хлеб! - отчаянно жестикулируя правой рукой, учил отца сын. Отец задумчиво покачал головой и, усмехнувшись так, что от глаз разбежались лукавые лучики, проговорил:
- Если это так, сынок, то почему все сначала требують у нас хлеб и только потом желающих изменить мир? Ой! А ведь желающих изменить мир-то у нас никто и не требовал! Дураков у них, видать, и своих хватаеть, а вот хлеба мало!
- Тогда, видно, я дурак, но я точно решил уйти к красным! - Дима остановился прямо перед отцом и пытливо посмотрела в его глаза.
- Уйдёшь к красным - прокляну! - не отводя взгляд, веско пообещал вмиг посерьёзневший отец.
- Договорились! - Выдержав паузу, с достоинством ответил Дима и вышел в сени, чтобы дрогнувшим голосом не выдать волнение. Оставшись один, Иван Дмитриевич сжал край лавки до боли в пальцах.
В этот вечер Дима особенно не хотел оставаться с отцом один на один, и потому с радостью согласился помочь другу Гришке. Григорий был местным коновалом и сегодня спешил на поляну у речной луки, где уже неделю стоял шумный цыганский табор. Как рассказал на бегу друг, несколько дней назад любимая кобыла барона чем-то наколола ногу и сейчас не могла не то что скакать, а даже стояла с трудом. Таборный врач-коновал за три дня так и не смог остановить растущую опухоль, и потому, выведав у деревенских, кто самый лучших лекарь коней в этих краях, позвал в табор Григория. Вопреки ожиданиям, в повседневной жизни цыгане не были одеты в красные рубахи и цветные юбки, предпочитая простую неброскую одежду и минимум украшений. Да и погадать по руке никто из них вовсе не рвался, что окончательно выбило Реброва из колеи.
- Ну ты, Димка, даёшь! Кто же после работы ходит в рабочей одежде! - со смехом пояснил Гриша эту метаморфозу. - Разве только околоточный да поп!
Лечение затянулось далеко за полночь, но несмотря на усталость, Григорий был очень собран и аккуратен. Точными и идеально выверенными движениями он вскрыл нарыв и несколько часов его вычищал, после чего наложил компресс и детально объяснил своему золотозубому коллеге, как его менять и чем перевязывать. Всё это время седой барон Михай не отходил от жалобно ржущей любимицы, на пару с Димой удерживая её верёвками в тесном стойле. А когда всё завершилось и парни собрались домой, Михай предложил скоротать остатки ночи у костра, добавив, что редко кто из чужаков удостаивается такой чести. Спорить не было ни сил, ни желания, так как к ощутимо мучившему голоду давно добавилось и любопытство.
2
На берегу горел большой костер, бросая длинные, как змеи, отблески пламени на водную гладь. Иногда где-то ближе к середине реки выныривала крупная рыба и с шумом плюхалась обратно. А река всё так же несла свои воды вдаль, журча случайными водоворотами, и так же не спеша журчал разговор у костра на её берегу. Михай нарочито лениво щипал струны гитары, с напускным безразличием посматривал на сидящих у костра и расспрашивал гостей о жизни деревни, взамен рассказывая что-то из произошедшего с ним или его многочисленной роднёй. Вскоре к ним несмело присоединились ещё несколько цыган, а потом, видя необычайное благодушие предводителя, и почти все мужчины табора. Даже разница в языках не была помехой для этих разговоров, ведь у костра можно было говорить обо всём. Но всё равно разговоры в основном шли о войне, которая и так была у всех на слуху.
Седой передал гитару сидящей рядом с ним дочери, худенькой смуглой девушке с открытым и очень приятным, но удивительно детским лицом, а сам запел низким бархатным голосом. Его песня будто бы обволакивала слушателей, скользила между ними, словно пушистая кошка. Терлась об душу, заглядывая в неё, как заглядывает страждущий жарким днём в колодец с холодной водой.