Неожиданно он оборвал песню, захрипел и упал на траву, едва не угодив головой в костёр, схватился за горло и зашелся тяжёлым надсадным кашлем. Дочь закричала и бросилась к нему на помощь, а остальные цыгане испуганно заозирались по сторонам, сгрудились вокруг костра, стараясь не оказаться в тени.
Откашлявшись, барон поднялся на ноги и мутным взглядом посмотрел на дочь, а та что-то прокричала на своём языке, уверенно ткнув пальцем в Диму.
- Уходи... вон... из табора!.. - ещё не до конца откашлявшись, проговорил Михай, тщательно подбирая русские слова.
- Я? - переспросил Ребров. - Почему?
- Тише! Не шумите! - послышался властный голос, и со стороны реки к костру подошла женщина в ярко-голубом платье. Отблески огня плясали в её глазах и отражались всполохами в странных украшениях, хаотично разбросанных по одежде. Густые смоляные волосы струились по плечам говорившей и, казалось, жили своей жизнью, шевелясь будто змеи. Женщина долго всматривалась в лицо Димы, а затем махнула рукой в сторону реки.
- Прогуляемся?
Дима пожал плечами и пошел следом за ней. Его не столько удивляла нехарактерная для цыганок властность, сколько та покорность, с которой барон воспринял её окрик. Даже, скорее, приказ. Будто бы не барон глава табора, а эта женщина. Пару минут они шли молча, потом цыганка тихо спросила:
- Кто ты и зачем пришел?
- Димка я. Ребров. Крестьянин из Николаевки. Сюда пришёл с Гришкой коновалом. Кобылу помогал лечить, а теперь какого-то чёрта меня выгоняют, а я ведь…
- Так ты ещё человек? – перебила его женщина и удивлённо - вопросительно посмотрела в глаза.
- Конечно! - растерянно согласился парень, - как и вы.
- А я не человек! - рассмеялась цыганка, и её волосы запрыгали по плечам и груди, будто живые, - я видунья, я вижу. Впрочем, некоторые зовут меня ведьмой, за то, что я ведаю. Ведаю то, что скрыто от людей.
- И что ты ведаешь обо мне?
- Многое. Но раз ты ещё человек, сказать я тебе этого не могу. Да и не хочу, ведь тем и ценен жизненный выбор, что ты не можешь наверняка знать результат. Вот допустим: женился бы ты на Мариуке, девушке что сейчас играла на гитаре, если бы вдруг узнал, что она будет, например, сварливой женой? Нет. А пошла бы она за тебя, если бы узнала наперёд, что ты полюбишь выпивку? Тоже, например? Конечно же, нет. Так и с любым выбором в нашей жизни. Если знать результат заранее, то выбор превращается в дерево: с него как листья слетает вся прелесть, оставляя после себя только голый чёрный ствол. Тогда и нет уже выбора, а есть знание. Но не всегда оно благо!
- Так что, Мариука моя судьба? - сильнее прежнего растерялся Дима, а цыганка засмеялась ещё громче, и отсмеявшись, пояснила:
- Да нет же, глупый, это был всего лишь пример! Тебе в жизни не найти свою любовь, ибо её место в глубинах ада! А сейчас уходи. Ты и сам не заметил, как отдубасил барона за попытку заглянуть тебе в душу. Ты не заметил, а он этого позора никогда не простит. Уходи и не приходи, чужой миру людей человек, твоя судьба уже ищет тебя.
Сделав несколько шагов к реке, цыганка исчезла, будто бы и не было её вовсе, а Дима, оглядевшись понял, что ушёл от деревни на добрый десяток вёрст. По ощущениям, он пробыл в таборе не более часа и с цыганкой разговаривал всего минут десять, но алеющая над замершими у реки деревьями заря ясно давала понять, что прошло уже часов пять. Но ни купание в реке, ни пощечины самому себе так и не прояснили картины. Тогда Дима, на всякий случай всё же оглядевшись по сторонам, перекрестился и прочёл по памяти старинную молитву, которую когда-то его заставила выучить бабушка. Убедившись, что и это не помогло, Ребров плюнул под ноги и зашагал к деревне. А чтобы было хоть чуть-чуть веселее, он проговаривал нараспев, в такт отбиваемым шагам то молитвы, то Интернационал. От реки веяло прохладой, а в лесу, будто на ложе зарождающегося дня, начинали петь свои нехитрые песни мелкие лесные пичужки. Проходя мимо небольшого леска, Дима сбавил шаг и принялся так внимательно рассматривать деревья, будто бы видел их впервые.
"Интересная штука, - думал он, - деревья как люди, вроде растут рядом и зацвели одновременно, а вот поди ж ты, живут-то по-разному. Одни озолотились, а другие всё ещё молодые, да зелёные. А третьи так и вовсе отшумели, облетели и стоят сейчас голые да неживые. Но если задуматься, то у тех, кто ничего не имеет, и отнять нечего, а это ли не свобода? Но кто же тогда я? Явно не отшумевший, как та берёза, что склонила чёрные ветви к воде. Но и не молод душой, прошла молодость в полях отцовских, полыхнула ровно та молния, осветила край поля и исчезла во мраке ночи. А что если я не молодой и не старый, а просто зрелый? Хотя нет, не просто, я зрелый но без золота."