Ко мне подошел Борис и стрельнул папироску.
- Погода сегодня хорошая будет, сейчас самый клев, - сказал он.
- Часто здесь рыбачите? - спросил я.
- Конечно! Где ж еще. От парома стараюсь не отходить далеко. Бывает, удочки поставлю на обоих берегах, пока с одного на другой сплаваю - на крючок уже кто-то попался. Главное удочку закрепить, чтоб не утащило. Иной раз бывает, что и лески рвет.
- А на том берегу часто бываете?
- Да я на обоих берегах бываю одинаково.
Я затушил папиросу и рискнул все-таки спросить:
- А вогула вы там видели?
- Шамана-то? Конечно. Часто его дочь переправляю. Она ему еду носит.
- У него есть дочь?
- А что удивительного? Были еще сыновья. Но все на фронте погибли. Как третий сын в сорок втором ушел, так Шаман на том берегу и поселился. И днем и ночью молился своим богам. И все стучал в свой бубен. А когда похоронки пришли, перестал. Но и домой не вернулся.
- Загружаемся! - крикнул Зураев.
Телегу кое-как починили. И пора было отправляться. Борис снова помог с вещами. Он забрался на телегу и распределял вещи, которые мы ему с земли подавали. Когда вещи были уложены, он спрыгнул на землю и, попрощавшись с нами, пошел в сторону реки. Я попросил своих товарищей подождать меня еще минуту и побежал догонять паромщика.
- Борис, подождите, - окликнул я. - Скажите, а что этот Шаман действительно шаман или это просто от имени такое производное.
- Ну, - задумался Борис и с сомнением посмотрел в сторону Зураева.
- Вы не подумайте, это только мне интересно, для себя.
- Вообще-то, может, - тихо сказал Борис. - Он, ты знаешь, и знахарь не плохой был и с животными у него как-то получалось. Мою гнедую выходил за неделю. Так что - может. Но как война началась, стал часто уходить в лес. Вроде как, за всех молиться.
Он там часами на снегу сидел. В итоге обморожение заработал. Ноги вообще двигаться перестали. Так он все равно продолжал бить в свой бубен. Только уже не возвращался, а так и ночевал в лесу. Хотя многие к нему ходили, чтобы перенести его домой. Но он только гнал всех. Ну, теперь уже обратно в деревню и дорогу забыл.
- Так он там и живет на берегу?
- Да, дочь попросила его к берегу перенести, чтоб от парома недалеко было идти. И каждый день приходит к нему. Но, ты знаешь, к нему и сейчас люди идут из деревни. И он хоть и калека, но все равно...
- Алексей! - оборвал наш разговор окрик моего начальника. - Нам еще до турбазы ехать.
- Спасибо, - сказал я Борису и побежал к телеге.
Запрыгнув в наш тесный обоз, я сразу оценил диспозицию. Анечка непринужденно болтала с улыбающимся Колей, который, похоже, возвращался в свое прежнее легкомысленное настроение. Зураев, насупившись, делал вид, что засыпает, повернувшись в сторону козел. Я устроился на спальных мешках и стал смотреть на удаляющийся берег реки. Меня не покидало ощущение, что мы проскочили что-то важное на этом участке пути.
Эта история с вогулом все не давала покоя. Мне было немного стыдно, что сержант на него накричал. Стыдно, но я понимал, что стыдиться тут нечего. Была у Николая своя правда. Но и у вогула была своя. Да, конечно, нам, непосредственным участникам легко обвинять тех, кто не был на войне. Это на поверхности, это просто. Никому не понять человека прошедшего ад, если только сам его не прошел. С презрением, а порой и со злостью мы смотрим на тех, кто не испытал всех ужасом тех сражений. Но что мы знаем о тех, кто остался в тылу? Какой был ад у Колиного отца, по шестнадцать часов работающего на станках под постоянным страхом бомбежки? Какой был ад у матерей, ждущих своих детей с этой страшной войны. Какой ад испытал человек, который одну за одной получил три похоронки, который только и умел, что бить в свой бубен и молиться богам. И да, это не то же самое, что строить танки для армии, вытачивать штыки и плавить пули. Но он делал, что умел, днем и ночью, в холод и жару, обмораживая ноги и не прерываясь на отдых. Он молился за своих детей и за всех нас. Он верил, что это поможет. И отдал всего себя ради этих молитв. И его не осталось.
У нас - участников есть несомненное преимущество, нам есть куда возвращаться. Мы смогли вынырнуть из этой глубокой и жуткой трясины. И хоть нас и потряхивает после былого, но у нас есть время успокоиться. У нас вся жизнь впереди, чтобы сбросить с себя оковы ужаса и возродиться вновь.
А что есть у него? Ад его продолжается. Он продолжает гореть вместе с тем костром на берегу. Каждый день. До конца жизни. Он словно живой памятник своему горю, сидящий возле вечного огня.