Но все происходит иначе. Старуха Инным, мать роженицы, плачет у входа в жилище, крупные слезы наводняют высохшие русла ее морщин, мучительное горе заставляет ее скалиться сгнившими корешками зубов, голова мелко трясется. Гэльгана боялась не зря – она действительно оказалась стара для того, чтобы родить ребенка. Орган, природой предназначенный для того, чтобы вынашивать дитя, стал у нее сухим и хрупким, будто прошлогодняя трава, и ребенок, пробивая себе дорогу на свет, что-то разрушил в теле матери. Гэльгана изошла кровью – черной в полутьме яранги, пахнущей морскими водорослями кровью. Она умерла раньше, чем Инным перевязала ребенку пуповину прядью ее волос (в прядь затесался один седой волос, недобрый знак!) и принялась окуривать его дымом тундрового мха. Гэльгана даже не успела узнать, что произвела на свет девочку, не успела понять, что умирает. Быть может, это и к лучшему – иначе она попала бы к духам предков с неспокойной душой, сетуя на свою долю, и ей нелегко было бы уходить…
Акмоль принял смерть жены примиренно спокойно, как и должно ему. Но что будет с новорожденной? Кто вскормит ее? Кто будет заботиться о ней, пока она не окрепнет? Старуха Инным припомнила, что в одной семье потерявшего мать младенца выкормили разбавленным молоком оленихи. Но стойбище оленеводов ушло с побережья далеко в тундру, до них шесть дней пути, и если и найдется там подходящая оленья матка, то девочка может не дождаться молока.
Женщины Севера подолгу кормят детей своим молоком – пока не сравняется пять, а то и шесть весен, отнимают их от груди раньше лишь тогда, когда родятся новые дети. Когда к одной груди присосался двухмесячный, к другой – двухлетний, тогда пятилетнему места уж нет. В Янранае было несколько кормящих матерей, любая из них могла бы помочь дочери Акмоля, но скудная зима иссушила их живые источники, ни у одной не было молока, и их дети плакали от голода.
– Видно, девочке суждено уйти вслед за матерью, – вздохнула Инным.
Гэльгану одели в лучшую одежду, накрыли пыжиковым одеялом и положили на нарты. Дряхлый шаман, стараясь, чтобы голос звучал громко и слова были отчетливы, задавал уходящей вопросы, а женщины двигали нарты по снегу. Если полозья скользят легко – это значило «да», а если идут тяжело, заедают – «нет».
– Со спокойным ли сердцем покидаешь ты наш мир? Хороша ли будет охота в этом году? Хочешь ли ты быть похоронена там, где лежит твой отец?
И нарты скользили легко. Лишь когда Ненлюм вопросил: «Суждено ли твоей дочери уйти вслед за тобой?» – сани встали как вкопанные, и три женщины, как ни старались, не могли сдвинуть их с места.
Гэльгану отвезли к подножию горы Ниньэннай, где был похоронен ее отец, раздели и нагую положили на землю. Теперь полагалось разрезать всю ее одежду на лоскуты, разбить и сломать все то, что покойнице полагалось взять в дальнюю дорогу: фарфоровую чашку, трубку, нож для кройки и кисет из бересты, – затем, если покойнице вздумается вдруг вернуться, ей бы пришлось сначала сшить свои одежды и починить весь скарб. А починив, она уже забудет дорогу назад и пойдет в селения духов, куда ей и следует.
Потом они собрали камни и обложили ими ушедшую. И пошли в поселок, очень довольные собой, потому что люди Севера живут не чувствами, а обычаями, а теперь обычай был соблюден, и все сделано как надо. А наутро поселок разбудил горестный вопль Акмоля. Выглянув из яранги, увидал он на снегу знакомые длинные косы…
Оголодавшие за зиму собаки отгрызли прекрасной Гэльгане голову и принесли ее к родной яранге.
Тогда Акмоль взял голову любимой жены, завернул ее в кусок оленьей шкуры и отнес обратно, на место ее упокоения.
Но вернулся он другим, не тем веселым и удачливым охотником, который плясал лучше всех, больше всех ел и побеждал молодых парней на борцовых состязаниях. Его черная голова в одночасье побелела, словно покрылась инеем. Он вернулся в ярангу, где заходилась криком безымянная пока девочка, и взял в руки бубен. До самого утра жители поселка слушали песни, каких сроду никто не слышал, и жуть брала от них такая, что даже собаки замолчали и не выли, и северное сияние, показывавшее покойнице путь в селения духов, съежилось, выцвело и погасло.