– Я тебе не верю!
– Шшш… – как всегда успокаивает он.
– Там Киану… – всхлипываю. – И Кара… – теперь начинается икота, но мне уже все равно.
– Я вытащу их. Их уже должна была забрать машина.
Смотрю на него сквозь слезы, лицо горит, глаза болят и ноет все тело, как если бы по нему прошлись грейдером, – и поражаюсь: неужели он и правда так чист?
– Нужно продезинфицировать раны, – говорит он.
Пытаюсь встать, не получается.
– Просто отвези меня. Я не могу…
Он снова берет меня на руки, и вдруг все тело пронзает адская боль. Не могу молчать. Эйф собирается с мыслями, кладет меня у воды.
– Что это?
От боли перехватывает дыхание.
– Не знаю.
Он промывает руки, рану на шее, лицо, использует какой-то едкий антисептик; аккуратно собирает волосы и откидывает их на плечи. Неслышно течет река, плескаются рыбешки на мелководье, благоговейно шумят кроны деревьев, стучит вдалеке дятел. Мне по-прежнему больно, но я в его руках; смотрю на его лицо и слышу шепот:
– Бедная, бедная моя Кая… Это я должен быть на твоем месте…
92
Совсем скоро тронулись в путь. Тьма завладевала округой постепенно, ночь вступала в свои права. Время тянулось степенно, спокойно, и с каждой минутой боль накатывала новыми приступами, то заставляя впадать в беспамятство, то холодеть от ужаса.
Он привез нас в какую-то заброшенную хижину, и, ни минуты не медля, отнес внутрь. В голове все мешалось, всюду полумрак, даже не запомнить обстановки. Усадил в широкое старое кресло, заставив откинуться. Я тяжело дышала.
– Я должен освободить тебя от одежды, – безапелляционно заявил он.
– Нет, пожалуйста… – взмолилась я. – Так больно! Я больше не могу…
– Чшшш… – он наклонился и твердо произнес: – Ты должна забыть о боли.
Его руки орудовали над моей формой. Стянул мастерку, разорвал нательную майку, завязал под грудью. Его лицо изменилось в одну секунду. Я уже ничего не чувствовала, и, признаться, было бы безразразлично, заставь он меня раздеться донага.
Он постоянно переходил с места на место, доставал коробки, аптечки, ножи, какие-то инструменты. Потом подошел совсем близко, неся в руке стакан с темной жидкостью.
– Пей. Пожалуйста, не упрямься, – он взял лицо в руки. – Смотри на меня, слышишь? Смотри на меня. Не вздумай отключаться.
Я глотала, не чувствуя вкуса, через секунду жидкость уже обжигала горло и пищевод; совсем скоро ввело в беспамятство. Но я кричала, потому что он резал острым ножом где-то под ребрами. По ним ручьем текла кровь, согревая оледеневшее тело. Потом он орудовал иголкой, тупой, отвратительной. Прижигал раны и, наконец, крепко перевязывал бинтами весь корпус. Я все еще не могла отключиться, что-то мешало. Чувствовала все.
Потом явилась Тата; возникла из ниоткуда, точно фантом из пыли, и кругом стало как-то неуютно. Рядом с ней мельтешила еще одна фигура, высокая, тонкая, но вскоре и она куда-то пропала. Белые волосы Таты мелькали то тут то там, ее руки грубо касались моего тела, оказывая помощь. Они с Эйфом постоянно о чем-то переговаривались; я улавливала отдельные слова, но не могла соединить их в цепочку. Когда они делали надрезы или поливали раны антисептиком, я неимоверно кричала, впадала в секундное беспамятство.
– Эйф, у тебя руки трясутся, – прошептала надо мной Тата, – дай сюда иглу, – и она стала орудовать над ребрами. – Лучше бы ты думал о чем-то более важном, чем эта девчонка. Она никто, просто пешка. Свою работу выполнила. Смерть для нее даже лучший исход. Когда ты стал таким дураком? Ты меня разочаровываешь, Эйф. Я так долго тебя знаю. Ты должен быть на пути в Седьмую провинцию и исполнять приказ. О чем ты вообще думаешь? Они вздернут тебя до того, как кончится эта бойня…
Эйф ответил что-то краткое из темного угла комнаты, и больше они не разговаривали.
Покончив с этим кошмаром, он перенес меня на кухонный стол, снял всю одежду, кидаясь проклятиями. Благом стало то, что не видела всего этого. Он омывал меня до тех пор, пока не избавил от грязи и запаха тюрьмы. Потом накладывал еще несколько повязок на руку, ногу, шею. Где-то достал мужскую светлую рубашку – такую большую, что я в ней утопала. И когда укладывал в постель, я сказала то, что давно хотела сказать, но только набиралась сил.
– Я люблю тебя.
Наверное, он замер, всего на секунду, а, может, все это мне приснилось. В конце концов, пытки комитета могли сыграть со мной злую шутку, выдавая желаемое за действительность. На самом деле, просто хочу верить в то, что он это услышал.
Такие люди, как я, не созданы для выражения чувств. Для того, чтобы осознать некую привязанность, у нас уходят годы, порой и вся жизнь, – до тех пор, пока пламя утраты не выжжет свой чудовищный узор на израненных сердцах. И когда ночью мы просыпаемся от щемящей тоски в груди – становится слишком поздно для тщетных попыток что-либо изменить.