Медлить было нельзя, спасением могла бы стать каждая минута; и сразу же, едва сумела сделать несколько шагов самостоятельно, я, не встретив преград на пути, отправилась в дом тетки. Зудели ноги, и ребра пронзала пульсирующая боль. К чертям обещание, данное Эйфу! Как же мне спасти свой народ, если даже родная земля не в состоянии отдать мне часть силы, вознаградить даром во имя правого дела?!
– Спасите! – верещал голос. – Спасите!
– Да тише, ну! – обозлилась я.
– О-о-о!.. – нервно протянул голос тетки. – Армина, неужели ты восстала, чтобы отомстить за свою дочь?
Отошла от двери, полная неясной смуты.
– Тетя, да это же я, Кая. Кая Корбут или как вы меня там можете звать… Что вы несете?
– О-о, теперь я вижу, что это ты, дитя Армины, сестры моей, – но не сестра моя. Только больно уж ты стала худа. Не иначе, как со дня на день отдашь Богу душу.
Поведение этой женщины настораживало пуще прежнего. Половину ее лица сокрыла тьма беспросветного затхлого жилища, другая же часть отражала бледность человека, обреченного до конца дней своих блуждать в муках ада.
– Армина, Армина! – Мария выскочила из своей постели – грязная, неотесанная, помятая – и кинулась мне на шею.
– Что с твоей матерью? – серьезно спросила, глядя в блестящие глазки Боны.
Мария отпрянула, глянула на родительницу и с испугом снова кинулась на шею.
– Она сошла с ума! – в ужасе прошептала девочка, отчаянно цепляясь за воротник мастерки. – Она все время говорит какие-то странные вещи, зовет тебя, Армина, и папу… Потом ходит до дому, шелестит юбкой, гремит посудой – так громко, как будто война уже началась!.. Снова садится в кресло и раскачивается, раскачивается… Она не узнает меня, Армина! Я боюсь ее!
Дрожащее тело сестры не знало пищи долгие дни, ее запястья стали такими тонкими, точно паутина, лишнее движение – и кости сломаны. Под глазами легли обширные тени, лицо сузилось, ввалились щеки и посерел весь ее призрачный облик.
– Когда ты в последний раз ела?
– Не помню, – хныкала она.
Я схватилась за голову: что же делать, черт возьми? Что же делать со всем этим, господи боже?!
Потом несколько раз выдохнула, взяла себя в руки и поплелась на хромых ногах в кухню, но там, как и всюду – ни крохи еды, одна вода и та протухла, покрылась какой-то плесенью.
Это был настоящий голод. Он начался много месяцев назад, поглотив разом всю нацию Белой Земли. Быть может в те минуты, когда я довольствовалась объедками, предназначенные свиньям – теми дарами, что потчевала тюрьма Комитета, – эти люди вовсе не видали пищи и страшились ходить даже за водой в здешний колодец.
Голод. Он пришел неожиданно. Так странно осознавать, что и эта кара достигла всех нас.
Нервы сдавали теперь, после всех кошмаров; я не сумела продержаться и двух недель, как иная мелочь способна была лишить духовных сил.
– Вы что-нибудь вообще ели? – повышая голос, не сдерживалась я.
– Я… Кая… ой, Армина, миленькая, ну не злись, пожалуйста! – истерично, боязливо всхлипывала Мария. – Я…собирала траву за домом… и листья. На деревьях!
– Где Вит?
– Я не знаю!
– Хватит истерить, Мария, – твердо выпалила я. – Когда ты его в последний раз видела?
Вид моего злого солдатского лица с серыми впалыми щеками заставил ее на несколько секунд собраться и сосредоточить мысли на чем-то ином, кроме себя самой.
– Не помню… Неделю, может, две назад.
Я собралась выйти из дому и прошмыгнуть в дом Артура, но сестра вцепилась мне в рукав, не отпуская, норовя его порвать.
– Нет, Армина, не уходи, пожалуйста! Мне так страшно! Я тут сижу много дней и ночей, и мне так страшно!.. Побудь лучше с ней, Армина! Она так тебя звала… все время звала…
– Она звала не меня, – облокотилась о старый комод, чувствуя боль в ноге. – Она звала мою мать.
– Мы думали, ты погибла! Тебя застрелили! Мама говорила, что Комитет добрался и до тебя!
– Не мели ерунды. Ему никогда до меня не добраться.
Выпрямилась и снова взялась за ручку двери.
– Нет, Армина, не уходи! – рыдала Мария.
Я резко обернулась, схватив ее за локоть.
– Я хочу всего лишь принести немного еды, иначе ты сегодня же отойдешь в мир иной, ясно тебе, эгоистичная ты девчонка! Хотя, что тут удивительного – как и все Корбуты.
Она, впервые услышав от меня прямой упрек, отпустила мою мастерку, отступила. При скудном свете, лившимся из маленьких завешанных окон, я вдруг увидала не семнадцатилетнюю барышню, но маленькую девочку: ей всего двенадцать, и в этом мире она совершенно одна. Мать и отец ее пали жертвой неясных доселе обстоятельств, не оставив ничего – даже памяти. В глазах ее – потерянность, в тонких руках – ни капли силы, в душе – черная дыра, и не познает сердце ее ни любви, ни счастья. Поколение утраченных лиц, что сгинут в безвестности и отчаянии пустоты. Не знать покоя тому, кто прошел войну. Во снах их будут преследовать сцены убийств и насилия, и наяву перед глазами навсегда отпечатаются картины смерти, что коснется любого проходящего мимо живого существа. Господи, слышишь ли ты там, на своих небесах, и если да, молю: даруй нам свободу! Не нужно нам благ всечеловеческих, не нужно нам славы мирской и ясных ликов. Даруй нам одну лишь свободу, чтоб могли мы идти по этой земле и в страхе вечном не оглядываться…