Ребенок. Мальчик. Очаровательный темноволосый мальчик с непослушными кудрями и пронзительными, как июльское небо, зелено-голубыми глазами. Мальчик с красивым тонким лицом и душой таинственной, как дикий лес, в чьем взгляде читается знание и сила – но не покорность.
Нет, конечно нет, что это я в самом деле? Какие темные кудри, какое тонкое лицо? Нат и Руни светловолосы, и черты лица их иные, и глаза у обоих – серые, печальные. Но пред взором стоит иной образ, тот, который никогда не станет живым – одно лишь сердце будет воспроизводить его в памяти много раз, пока, наконец, не распрощается, в бессмысленности и пустоте желаемого.
– Что-то идет не так, – горько призналась она, и я вздрогнула от жестокости слышимого.
Глядя на нее, не было нужды задаваться иными вопросами.
– Кто еще знает?
Она быстро замотала головой.
– Никто.
– Тогда нужно остаться. Руни, это все, что у тебя есть.
– Я знаю, – шепчет она, и легкий ветер, летящий из открытого окна, колышет ее тонкие, ослабленные волосы.
– Скажи Мальве. Она знает, что делать. Она поможет. Герду до этого дела нет. А наша миссия окончена. Он не посмеет заставить тебя сделать что-либо неправильное.
Руни продолжает кивать головой, утирая последние слезы; на лице ее расцветает робкая, но настоящая улыбка. Если бы только она не выглядела такой слабой и болезненной!
На том и порешили: она отправится с нами вторым рейсом; к тому времени наверняка немного окрепнет, чтобы выдержать недолгое путешествие, но долгий путь человека, что вынужден бежать с собственной родины.
Этим же днем, на удивление полным событиями, я взбунтовалась и попыталась встать с постели. Держась за стены и скрепя зубами, стараясь не выдать терзаемой боли, я продвигалась к лестнице, где меня перехватил Нат.
– Сумасшедшая! – негодовал он. – Иди в постель! Зря я, что ли тебя нашел там, у границы, надышавшись этого дыма!
– Ох, Нат… – выдавила я.
Он быстро оказался рядом, перехватил меня и почти поднял на руки.
– Иди к Руни, – холодно велела я, злясь на его жизненную неопределенность. – Ей сейчас больше нужна твоя помощь.
Он немного опешил, но виду не подал; собрался и с долей злости процедил сквозь зубы:
– Она тебе рассказала?
– Сама догадалась. Это невозможно не почувствовать.
Он возвратил меня в комнату, где я с великим трудом села на стул у окна и уставилась в небо. Напрасно я попыталась стать на ноги, только себя измучила и оттянула время выздоровления.
– Хотел бы я, чтобы он был наш, – вздохнул он, опираясь о дверной косяк.
– Твои мечты неосуществимы, – еще больше обозлилась я.
– Как и твои.
– Две трагедии не создадут покоя.
Мы отвечали быстро, как настоящие солдаты. Фразы жестоки, колки; им лучше бы остаться в головах, не на устах. Господи, дай родиться этому ребенку! Пусть станет он утешением бедной Руни и гордостью Натаниэля, иначе жизни их, и без того сломанные, резко уйдут под откос.
99
А потом, напоследок, состоялся еще один разговор, участницей которого я могла бы и не стать, не приведи к тому обстоятельства. Мария, после приказа капитана, несколько страшилась заводить какие-либо беседы, но потом робко призналась, что мать ее – моя тетка – жаждет мне кое-что рассказать, что не терпит это отлагательств, по крайней мере, не сейчас, когда я – поразительно ослабшая – могла в любой момент покинуть этот мир.
Они появились вечером, перед самым отходом ко сну; пришли, держась за руки, и устроились у постели, как самые дорогие родственники, что отдали годы сил ради взращивания непослушной девицы, свалившейся им на голову.
– Бона, не хочу я разговаривать, – честно призналась ей в лицо.
– Ты думаешь, я сошла с ума? – шипела тетка. – А я не сошла с ума. Я еще в своем уме. И я все помню.
Она прижимала к себе Марию – единственную, ради кого ей осталось жить – и нехотя завела свой рассказ, от которого я ждала не больше, чем пустомельства.
– Твоя мать училась в университете, когда к ней впервые подобрались эти структуры. Она хотела стать учительницей, служить на благо общества, стать кем-то, кем можно гордиться, о ком с благоговением бы сказали: «Это прекрасный человек!» Твой отец был заправским военным, сержантом в погонах. Видела бы ты их молодыми! Юные, прекрасные – как ангелы – и до чего славно смотрелись рядом!.. Но в те годы структуры Комитета еще не имели такой власти, какой они обладают сегодня. Отец твой, исполняя службу, кое-что наслышал об их бесчинствах, и они с твоей матерью вознамерились бежать.
Одним ненастным вечером Армина привела тебя к нам в дом и велела мне уложить тебя спать. Я спросила, в чем причина столь позднего визита. К тому же, на улице вовсю буйствовал жуткий ливень. Твоя мать велела мне запереть дверь, опустить шторы; сама сняла в головы платок, являя ужасающие картины синюшных побоев и ссадин, присела подле печи и поведала мне кое-что невероятно важное. Она сказала: «Мы собираемся бежать, Бона. Через несколько недель мы заберем и вас, если пожелаете. Нам сейчас главное осесть где-нибудь подальше от этой суеты и обрести крышу над головой. Бежим через Ущелье. Сегодня ночью». Я спросила, что произошло; что послужило причиной ее страстного желания скрыться, позабыть родной Край, милую сердцу сторону, где жили ее кровные предки. «Ты должна знать, – вдумчиво продолжала она, – я учусь в единственном международном институте, живу в самом Метрополе. В этом здании творятся страшные вещи, Бона. Человек, из-за которого мне приходится бежать, – приверженец какой-то… Третьей силы; эта ответвление тайной организации под эгидой одного из профессоров хочет выступить против действующей власти. Это скрытая оппозиция, Бона. Уже много лет они вынашивают свои планы, корректируют, вербуют и пробираются ближе и ближе к нашему Правителю. Я случайно подслушала их разговор – это случилось совершенно непредвиденно! – и теперь я знаю с десяток ее участников в лицо. Я думала, эта тайна уйдет со мной в могилу, но однажды кое-что произошло. Я зашла в главный кабинет, чтобы сдать журнал и записаться в ежедневный лист. Против света окна там стоял высокий молодой человек. Он был смугл, с широким матовым лицом, раскосыми глазами странного зверя и внешностью скорее отдаленно напоминающую европейскую».