Общество, вернее, так называемый свет, — это не что иное, как арена борьбы множества мелких и противоречивых интересов, вечной схватки тщеславных притязаний, которые сталкиваются, вступают в бой, ранят и унижают друг друга, расплачиваясь за вчерашнюю победу горечью сегодняшнего поражения. Про того же, кто предпочитает жить уединенно и держаться подальше от этой омерзительной свалки, где человека, только что приковавшего к себе все взоры, через секунду уже топчут ногами, — про того говорят, что он ничтожество, что он не живет, а прозябает. Бедное человечество!
Глубокое равнодушие, с которым люди относятся к добродетели, кажется мне гораздо более странным и возмутительным, чем порок. Чаще всего таким гнусным равнодушием грешат те, кого людская низость угодливо именует высокими особами, — вельможи, сановники. Не объясняется ли оно у них смутным, утаенным от самих себя сознанием того, что человека добродетельного нельзя превратить в орудие интриги? Вот они и пренебрегают им, считая, что в стране, где без интриг, фальши и хитрости ничего не добьешься, от него нет пользы ни им, ни кому бы то ни было.
Что повсеместно видим мы в свете? Искреннее и ребячливое преклонение перед нелепыми условностями, перед глупостью (глупцы приветствуют свою царицу!) или вынужденную мягкость по отношению к ней (умные люди боятся своего тирана!).
Нелепое тщеславие побуждает буржуа делать из своих дочерей навоз для земель знати.
Предположим, что десятка два людей, притом даже порядочных, знают и уважают человека признанного таланта, например Дориласа. Допустим, они собрались вместе и принялись восхвалять его дарования и добродетели, которых никто из них не ставит под сомнение.
— Жаль только, — добавляет один из собеседников, — что ему так несладко живется.
— Да что вы! — возражает ему другой. — Просто он скромен и чуждается роскоши. Разве вам не известно, что у него двадцать пять тысяч ренты?
— Неужто?
— Уверяю вас — да. У меня есть тому доказательства.
Вот сейчас этому талантливому человеку самое время появиться и сравнить прием, который окажут ему в подобном обществе теперь, с той большей или меньшей холодностью — вполне учтивой, конечно, — с какой его встречали там раньше. Он так и делает; сравнение исторгает у него горестный стон. Однако среди присутствующих нашелся все же человек, который держится с ним по-прежнему. «Один на двадцать? — восклицает наш философ. — Ну, что же, я вполне доволен!».
Что за жизнь у большинства придворных! Они досадуют, из себя выходят, мучатся, раболепствуют — и все ради самых ничтожных целей. Они вечно жаждут смерти своих врагов, соперников, даже тех, кого зовут друзьями. Вот уж тогда они заживут, вот тогда им, наконец, улыбнется счастье! А пока что они сами сохнут, чахнут и умирают, но до последнего своего часа не забывают справиться о здоровье г-на такого-то или г-жи такой-то, которые так еще и не удосужились отправиться на тот свет.
Современные физиономисты понаписали немало глупостей;[57] однако не подлежит сомнению, что то, о чем постоянно думает человек, накладывает известный отпечаток на его лицо. У многих придворных лживые глаза, и это так же естественно, как кривые ноги у большинства портных.
От многих, в том числе от людей очень неглупых, я слышал, что большая карьера непременно требует ума. Такое утверждение, на мой взгляд, не совсем верно. Правильнее было бы сказать иначе: бывают ум и сметливость такого рода, что обладатели этих свойств просто не могут не сделать карьеры, даже если наделены добродетелью, которая, как известно, представляет собою наиопаснейшее препятствие на пути к житейскому успеху.
Говоря о высоком положении в обществе, Монтень замечает: «Раз уж нам его не добиться, вознаградим себя тем, что посмеемся над ним».[58] Эти слова остроумны, во многом верны, но циничны и, сверх того, могут стать оружием для глупцов, взысканных милостями фортуны. Действительно, наша ненависть к неравенству часто объясняется лишь тем, что мы сами ничтожны. Однако человеку подлинно мудрому и порядочному оно ненавистно главным образом потому, что, как стена, разделяет родственные души. Трудно найти людей благородного характера, которым ни разу не пришлось бы подавлять в себе симпатию к лицу, стоявшему выше их на общественной лестнице, и, к прискорбию своему, отвергать его дружбу, хотя эта дружба обещала стать для них источником радостей и утешения. Такой человек не станет вторить Монтеню, а скажет: «Я ненавижу неравенство: из-за него мне пришлось избегать тех, кого я любил или мог полюбить».
57
58