Есть ли на свете человек, который имел бы дело только с людьми действительно достойными? У кого из нас нет таких знакомств, за которые мы краснеем перед друзьями? Кто видел женщину, которой ни разу не приходилось объяснять гостям, почему они неожиданно застали у нее г-жу такую-то?
Вы — друг придворного, человека, как говорится, благородного, не так ли, и вы хотите, чтобы он отнесся к вам с самой горячей симпатией, на какую только способно человеческое сердце. Вы окружаете его нежнейшей дружеской заботой, поддерживаете в несчастьях, утешаете в горестях; вы посвящаете ему каждую свободную минуту, при случае даже спасаете его от смерти или бесчестья. Но это пустяки, этого мало. Не тратьте же зря время и сделайте для него кое-что посерьезнее и поважнее: составьте его родословную.
Министр или сановник заявляет, что он держится такого-то взгляда; вы слышите его слова, принимаете их на веру и остерегаетесь обращаться к нему с просьбами, которые противоречили бы его излюбленному правилу. Однако вскоре вы узнаете, что введены в заблуждение: его поступки доказывают вам, что у министров нет правил, а есть только привычка, вернее, страсть, разглагольствовать о них.
Мы зря ненавидим иных царедворцев: они раболепствуют без всякой для себя выгоды, а просто так, ради удовольствия. Это ящерицы, которые, пресмыкаясь, ничего не выигрывают, зато частенько теряют хвост.
Вот человек, неспособный снискать уважение к себе. Значит, ему остается одно: сначала сделать карьеру, потом окружить себя всякой сволочью.
Как бы ни опорочила себя корпорация (парламент, академия, собрание), вступать с ней в борьбу бесполезно: она устоит благодаря своей многочисленности. Позор и насмешки лишь скользят по ней, как пули по кабану или крокодилу.
Глядя на то, что творится в свете, развеселится даже самый мрачный мизантроп, Гераклит[59] — и тот лопнет со смеху.
Даже при равном уме и образованности бедняк, на мой взгляд, знает природу, человеческое сердце и общество лучше, нежели человек, богатый от рождения: в те минуты, когда второй наслаждался жизнью, первый находил утешение в том, что размышлял о ней.
Когда видишь, что коронованная особа по собственному почину совершает похвальный поступок, невольно хочется объяснить большинство ее ошибок и слабостей влиянием тех, кто окружает трон, и мы восклицаем: «Как жаль, что этот государь избрал друзьями Дамиса и Арамона!». При этом мы забываем, что, если бы Дамис и Арамон отличались благородным и сильным характером, они не были бы друзьями монарха.
Чем больше успехов делает философия, тем ревностней силится глупость установить всевластие предрассудков. Посмотрите, например, как поощряет правительство всяческие дворянские привилегии. Дело дошло до того, что женщинами у нас считают только знатных дам или девок, другие в счет не идут. Никакие добродетели не могут возвысить женщину над ее положением в обществе; это в силах сделать лишь порок.
Выдвинуться и снискать уважение к себе, если у вас нет знатных предков и дорогу вам преграждает толпа людей, которые с колыбели обладают всеми благами жизни, — это все равно что выиграть или по крайней мере свести вничью шахматную партию, дав партнеру ладью вперед. Когда же — что случается довольно часто — светские условности даруют вашим соперникам слишком большие преимущества, вам приходится и вовсе прекращать игру: фора ладьи — это еще куда ни шло, фора ферзя — это уж слишком.
Наставники юного принца, которые надеются дать ему хорошее воспитание, а сами примиряются с унизительным придворным этикетом и церемониями, похожи на учителя арифметики, который, вознамерившись сделать из своих питомцев отменных математиков, для начала согласился бы с ними в том, что дважды три — восемь.
Кто более чужд своему окружению — француз в Пекине или Макао, лапландец в Сенегале или, может быть, все-таки одаренный человек без денег и дворянских грамот, попавший в среду людей, которые обладают одним из этих преимуществ или обоими сразу? Общество как бы молчаливо условилось лишить всяких прав девятнадцать двадцатых своих сочленов. И такое общество тем не менее продолжает существовать. Чудеса, да и только!
Свет и общество в целом кажутся мне книжной полкой, где на первый взгляд все в образцовом порядке, поскольку книги расставлены на ней по формату и толщине, а на самом деле царит полная неразбериха, потому что при расстановке их не посчитались ни с областью знания, ни с предметом изложения, ни с именем автора.
59