Дружба с человеком значительным и даже прославленным давно уже не почитается достоинством в стране, где людей нередко ценят за их пороки, а знакомства с ними ищут потому, что они смешны.
Бывают люди неприятные в обхождении, но не вынуждающие ближних вести себя так же, как они; поэтому мы подчас легко переносим их общество. Бывают и другие, не только нелюбезные сами по себе, но одним своим присутствием уже мешающие проявлять любезность всем остальным; такие люди совершенно невыносимы. Вот почему мы так избегаем педантов.
Опыт наставляет частного человека, но развращает государей и сановников.
Наша публика похожа на нынешнюю трагедию: она глупа, жестока и лишена вкуса.
Царедворство — это ремесло, которое пытаются возвести в ранг науки: всякому хочется занять место повыше.
Светские знакомства, приятельские отношения и т. д. — все это в большинстве случаев имеет такое же касательство к дружбе, как волокитство к любви.
Умение вскользь обронить фразу — один из важнейших секретов светского красноречия.
При дворе всяк придворный: и принц крови, и дежурный капеллан, и очередной врач,[60] и аптекарь.
Судьи по уголовным и гражданским делам, начальник полиции и многие другие должностные лица, чья обязанность — блюсти установленный порядок, почти всегда видят людей в самом мрачном свете. Они полагают, что изучили общество, хотя знают только его подонки. Но разве можно судить о городе по сточным канавам, о доме — по нужнику? Такие чиновники обычно приводят мне на ум сторожей при коллеже, которым отводят жилье вблизи отхожих мест и о которых вспоминают, лишь когда надо кого-нибудь высечь.
Шутка призвана карать любые пороки человека и общества; она оберегает нас от постыдных поступков, помогает нам ставить каждого на его место и не поступаться собственным, утверждает наше превосходство над людьми, чье поведение мы осмеиваем, не давая при этом им повода сердиться на нас, если только они не совсем уж чужды юмора и учтивости. Люди, пусть даже незнатные, но ловко владеющие этим оружием, всегда стяжают себе в свете, в хорошем обществе такое же уважение, какое военные питают к искусным фехтовальщикам. Один неглупый человек — я сам это слышал — говаривал: «Запретите шутку, и я завтра же перестану бывать в свете». Обмен шутками — это поединок, правда бескровный; однако, подобно настоящей дуэли, он вынуждает нас быть сдержанней и учтивей.
Трудно даже представить себе, сколько вреда может принести стремление заслужить столь банальную похвалу, как: «Господин такой-то — очень приятный человек». Не знаю уж почему, но получается так, что покладистость, беззаботность, слабодушие и ветреность, сдобренные известной долей остроумия, всегда по сердцу людям; что человек бесхарактерный и живущий сегодняшним днем кажется им привлекательнее, чем тот, кто последователен, тверд, верен своим правилам, кто не забывает отсутствующего или больного друга, готов покинуть веселую компанию, чтобы оказать ему услугу, и т. д. Но не стоит перечислять недостатки, пороки и дурные черты, на которые мы взираем с одобрением, — это слишком долго и скучно. Скажу только, что именно поэтому светские люди, размышляющие об искусстве нравиться, куда чаще, чем то предполагают другие да и они сами, так подвержены названным выше слабостям — они жаждут, чтобы о них отозвались: «Господин такой-то — очень приятный человек».
Есть вещи, о которых юноша из знатной семьи даже не догадывается. Как, например, в двадцать лет заподозрить, что человек с красной лентой[61] тоже может быть полицейским шпионом?
И во Франции, и в других странах самые нелепые обычаи, самые смешные условности пребывают под защитой двух слов: «Так принято». Именно этими словами отвечает готтентот на вопрос европейцев, зачем он ест саранчу и пожирает кишащих на нем паразитов. Он тоже говорит: «Так принято».
Глупейшее и несправедливейшее имущественное притязание, которое наверняка было бы осмеяно в собрании порядочных людей, может стать поводом для судебного иска и, следовательно, сделаться законным — ведь любую тяжбу можно и проиграть, и выиграть. Точно так же самое нелепое и смехотворное мнение торжествует в обществе или корпорации над мнением куда более разумным. Добиться этого нетрудно: стоит только представить это последнее как точку зрения противной партии — а почти всякая корпорация расколота на два враждебных лагеря, — и оно тотчас будет освистано и отвергнуто.
60
61