К этому времени у Шамфора уже твердо сложились демократические убеждения, которым он не изменял до конца своей жизни. Характерна фраза, оброненная им в Антверпене, когда, стоя на мосту с графом де Водрейлем, он глядел на грузчиков и плотников: «Чего стоит французский дворянин по сравнению с этими людьми!», — воскликнул он. Эти слова он подкрепил всей своей дальнейшей деятельностью. Впрочем, следует заметить, что такие высказывания Шамфора не производили впечатления на его высокопоставленных друзей, которые видели в них всего лишь острословие: подобная позиция была характерна для многих аристократов предреволюционной Франции. «Хотя у самых наших ног, — замечает в своих «Мемуарах» Сегюр, — [писатели] закладывали мины, которые должны были подорвать наши привилегии, наше место в обществе, остатки прошлого нашего могущества, нам эти покушения даже нравились: не видя грозящей опасности, мы развлекались».[778]
Убеждениям своим Шамфор не изменял никогда. С графом де Водрейлем его связывала искренняя дружба, но когда граф попросил Шамфора написать что-нибудь поязвительней против «защитников черни», Шамфор ответил письмом — мягким, дружелюбным, но непреклонным. Он отмечал в Этом очень интересном документе, что речь идет о «тяжбе между 30-миллионным народом и 700 тысячами привилегированных». «Разве вы не видите, — писал Шамфор, — что столь чудовищный порядок вещей должен быть изменен, или погибнем мы все — и духовенство, и знать, и третье сословие?.. Я осмеливаюсь утверждать, что если привилегированные на всеобщую беду выиграют тяжбу, то нация, взорванная изнутри, еще века будет вызывать к себе такое же презрение, какое она вызывает в наши дни».[779] «Что благороднее — принадлежать к отдельной корпорации, пусть даже к самой почтенной, или же ко всему народу, столь долго унижаемому, к народу, который, возвысившись до свободы, прославит имена тех, кто связал все свои чаяния с его благом, но может сурово отнестись к именам тех, кто был ему враждебен?».[780]
Наступил 1789 год. Революция не застала Шамфора врасплох. Он пишет одной из своих приятельниц: «Вы как будто опечалены кончиной нашего друга — покойного деспотизма. Меня, как вам известно, смерть его нисколько не удивила. Правда, он испустил дух скоропостижно, поэтому какое-то время положение наше будет затруднительно, но мы выкарабкаемся».[781]
14 июля 1789 г. Шамфор в числе первых вступает в Бастилию.
Довольно ленивый по природе, он теперь лихорадочно работает: много пишет, принимает участие в выпуске серии «Картины революции», где под гравюрами, изображающими такие события, как взятие Бастилии или присяга членов Национального собрания в зале для игры в мяч, дает восторженный комментарий происходящего. Одновременно он подготавливает для Мирабо, с которым тесно сдружился еще в 1784 г., речь против Академии: хотя Шамфор еще с 1781 г. сам стал ее членом, он тем не менее считает, что должны быть уничтожены все привилегии, в том числе и литературные. Когда в 1790 г. аббат Ранжар преподнес Шамфору грамоту о присвоении ему звания члена Анжерской королевской академии, в которой состоял ранее Вольтер, он отказался, мотивируя свой отказ тем, что намеревается выступить против всех академий. «Пусть процветают ваши ученые, ваши аббаты и каноники, но да здравствуют независимость и равенство! Долой все оковы, все заслоны! Каждый человек должен иметь право на счастье и славу!». В том же 1790 г. он пишет по поводу отмены литературных пенсий, которые были единственным источником его существования: «Я пишу вам, а в ушах у меня звенят слова: „Отмена всех пенсий во Франции!“ — и я отвечаю: „Отменяйте что хотите, я всегда буду верен своим взглядам и чувствам. Люди ходили на голове, теперь они встали на ноги. У них всегда были недостатки, даже пороки, но это — недостатки их натуры, а не чудовищные извращения, привитые чудовищным правительством“».[782] Эта формулировка очень существенна для мировоззрения Шамфора. Придерживаясь руссоистских взглядов, но отнюдь не считая «естественного человека» совершенством, наделенным всеми добродетелями, он утверждал, что тирания уродует людей, воспитывая в них не присущие им от природы свойства. И когда французский народ сверг тиранию, Шамфор стал надеяться на век если не золотой, то по крайней мере разумный.