– Каким счастьем?
– Разделить ваш…
– Нет, нет, мне вы ничем не обязаны; не мне, вовсе нет!..
– Вы, значит, все так же ко мне суровы? Дайте же хоть разок поцеловать вас сейчас; вечером тогда вы мне отказали.
– Нет! Я вас ненавижу, проклинаю… И все-таки мне вас жаль.
– Какое счастье!
– Послушайте, здесь вам угрожает опасность, будьте осторожны и молите бога, чтобы и он вас хранил.
– Объяснитесь!..
– Больше я ничего не знаю; замолчите или вы нас погубите, Хуан; молчите, он идет…
– Вот это херес! Дай-ка стаканчик, Хуан, попробуй только!
– Visa usted! Es un ambre,[113] превосходное вино.
– Ну, compadre, давай-ка еще разок, без церемоний. Ты не боишься прослыть трусом?
– Хуан Касадор не какой-нибудь новичок. Мне кажется даже, Барpay, что тебе придется готовить штраф, у тебя что-то глаза заблестели. Эй, что ты там делаешь? Осторожно, ты точно на качелях качаешься.
Положительно, Баррау был уже не просто навеселе, а по-настоящему запьянел. Он пел, покачиваясь, сердился и стучал по столу кулаком, громко хохотал, читал молитвы и отпускал грубые шутки, напоминавшие те своеобразные импровизации, которые бискайские arrieros,[114] когда у них хорошее настроение, распевают, едучи на мулах: в песенках этих довольно забавно смешано библейское и евангельское.
После долгой борьбы с собой и наговорив множество пошлостей, претивших Амаде, он склонился над столом и уснул.
– Нельзя оставлять его в таком состоянии, помогите мне, Касадор, уложить его на циновку, там он лучше проспится. Пьянчуга несчастный!..
Баррау не сопротивлялся.
– Касадор, возьмите у него нож, вон там, он может поранить себя. Набросим на него плащ. Что вы делаете? Касадор, не закрывайте ему лицо, он же задохнется! Нет, нет, не закрывайте, говорят вам!
– Какая вы глупая!.. Ах, простите меня, Амада, я увлекся. Случай мне помог! Он опьянел, и мы избавлены от его слежки, он сам облегчил мне свидание. Дайте мне покрыть поцелуями руку, которая меня отталкивает; Амада, не будь такой суровой.
– Замолчите!..
– Такой суровой к тому, кто любит тебя больше, чем волю!
– Перестаньте, Касадор, я жена вашего друга Жака Баррау.
– Вы что же, так и останетесь каменной?… На наших последних свиданиях я валялся у вас в ногах, и вы самой малости не позволили несчастному, что влюблен в вас. Вы меня дразните, Амада, бойтесь же моей мести!..
– Alma de Dios, спаси меня!.. Перестаньте, Хуан… Я позову Баррау!..
– Разбуди его, если посмеешь, мне-то что, зови своего мужа, он пьянехонек!
При этих словах Жак Баррау, отбросив плащ, внезапно выпрямился.
– Carajo, cobarde!..[115] Ты думаешь, rufian,[116] что можно споить Баррау, как спаивают Касадора? Подлец! Ты попался в ловушку. Умри же!..
Тут он хватает ружье и, прижав к щеке, наводит его на Касадора, который бежит к дверям. Амада, ухватившись за ствол, молит о пощаде и удерживает его.
Он вырывается, хватает со стола нож, заносит руку, чтобы ударить Хуана, но тот выскакивает вон, изо всех сил хлопает дверью, лезвие глубоко уходит в дерево. Баррау с пеной у рта преследует его, отчаянно ругаясь.
– Постой, постой! Жак, остановись! Послушай Амаду; будь великодушен, дай ему убежать!
Но муж, не обращая на нее внимания, стремительно как шквал, гнался за своим врагом, который старался спрятаться в чаще.
Совершенно обессилевшая Амада с трудом передвигалась по хижине. Она винила себя в смерти Хуана и горько плакала.
И, однако, Амада была безупречна; она не подала Хуану ни малейшей надежды, она решительно отвергла его любовные притязания, наконец, она попросту его не любила.
Но даже когда человек, который совсем не нравится женщине, страдает из-за нее и несчастен, ничто не может помешать сладостному чувству, зарождающемуся в ее душе; любви к нему по-прежнему нет, это верно, но в ней пробуждается жалость!.. Амада уже начала было надеяться, что ему удастся ускользнуть от обезумевшего ревнивца, как вдруг грянул выстрел.
– Все кончено! Santa Virgen! – воскликнула она, без сил падая на колени. – Virgen Maria,[117] помилуй нас! Jesu Cristo,[118] избавитель душ наших, будь милостив к нему! Buen Dios, Dios de mi corazon,[119] смилуйся над ним в судный день!.. – Ее голос мало-помалу стих, и она застыла, погрузившись в печаль.
Послышались поспешные шаги: Баррау возвратился тяжело дыша, с блуждающим взглядом, тупо волоча ружье за портупею.
– Вставай, Амада, после помолишься. Дай мне воды.
Она приближается дрожа и протягивает ему кувшин, а Баррау засучивает рукава куртки; видя, что обе руки у него в крови, Амада роняет и разбивает таз.