Двери стояли настежь, и виден был огромный вестибюль с перекрестными сводами, оттуда брала начало широкая каменная лестница с резными кружевными перилами, похожими на веер слоновой кости, вся уставленная благоухающими цветами.
Это был, образно выражаясь, целый карнавал стен, ибо каждая внутренняя перегородка была переодета и спрятана под коврами, бархатом и сверкавшими канделябрами.
Несколько алебардщиков разъезжали верхами взад и вперед у входа.
Когда по временам крики бушевавшей снаружи толпы несколько ослабевали, можно было различить приятную танцевальную мелодию, лившуюся вниз по лестнице и отдававшуюся эхом под гулким сводом.
Весь дворец имел праздничный вид, но заполнивший улицу сброд дико орал и рвался к дверям; наверху это были звуки органа в храме, а внизу, на каменной паперти, – галдеж нищих.
То это были торжествующие наглые крики, то хихиканье и лязг меди; звуки эти перекатывались в темноте от одной кучки народа к другой и угасали вдали как сатанинский смех, разносящийся в отголосках грома.
– Доктор правильно сделал – для своей свадьбы выбрал субботу, как раз когда ведьмы шабаш справляют. Надо быть самому колдуном, чтобы все так придумать, – сказала беззубая старуха, притулившаяся к амбразуре окошечка в воротах.
– Вот уж верно, милая, верно, как бог свят! Кабы все, кого он уморил, сюда собрались, так они хороводом бы вокруг всего Мадрида ходить могли.
– А что кабы и впрямь, – снова заговорила первая старуха, – все бедные кастильцы, те, с кого этот палач кожу содрал, – да воздаст им господь за это сторицею! – пришли бы к нему стребовать ее обратно?
– Меня уверяли, – вставил приземистый бородач, затерявшийся в гуще людей и привставший на цыпочки, – что на завтрак ему частенько подают котлеты из мяса, да только такого, каким мясники не торгуют.
– Верно, верно!
– Нет, нет, неправда! – вскричал высокий парень, прилипший к оконной решетке, – ложь это! Спросите-ка мясника Риваденейру.
– Молчи! Да замолчишь ты наконец! – еще громче заорал мужчина, угрожающе закутавшись в бурый плащ и надвинув на глаза сомбреро. – Не знаете вы его, что ли? Это же Энрике Сапата, ученик живодера! Verdugo[127] и ahorcador[128] – на одной бы веревке вздернуть обоих! Бьюсь об заклад, что, коли у него под курткой пошарить, так отрезанную руку или ногу найдешь!
– Слыханное ли дело, старому вампиру и взять молодую жену! – вставила старуха. – Будь я королем Филиппом, я бы уж не позволила этому живоглоту…
– О, вот в том-то и дело, – возразил незнакомец в буром плаще, – что Филипп Второй[129] мирволит этому фламандскому псу.[130] Вчера еще вот Торрихо пропал, пекарь из Себады, не иначе как на свадебный пирог пошел; ужас-то какой! Этому пора конец положить.
– Пусть хоть сам король ему потакает, – послышалось в народе, – надо его сжечь!
– Христиане! Этот человек еретик! Колдун! Фламандец! Он заслужил смерти! – стали тогда благодушно восклицать монахи из монастыря Аточской божьей матери, недавно основанного отцами Гарсиа де Лоайса, верховным инквизитором, архиепископом Севильи и братом Хуаном Уртадо де Мендоса, духовником императора Карла V,[131] куда потекла скопом верующая братия королевского монастыря Сан Иеронимо.
– Смерть ему! – ревела толпа, которую отталкивали алебардщики, осыпая ее ругательствами.
– Смерть ему! – вторил закутанный в плащ дворянин.
– Смерть ему! – вопили монахи с крестами в руках, разжигая чернь. – Смерть ему! Разведем огонь!
Нависшая буря разразилась. Послышались яростные крики, угрозы; какой-то монах потрясал над головою факелом, но алебардщики с помощью Энрике Сапаты и других школяров дали отпор и заставили распоясавшийся сброд отступить с ревом. В ответ гул удвоился: теперь били в набат, стучали ножами, колотили по котлам, – это был резкий, оглушительный грохот, какая-то смертоубийственная музыка.
II
Saltatio, turba, mors[132]
В гостиных царила сердечная или язвительная беспечность; никого не занимал наружный шум, ибо всегда такое бывало, когда старик брал себе в жены молоденькую девушку.
Бурый плащ висел у входа в галерею, служившую прихожей. Новобрачная танцевала с красавцем-кавалером, которого до этого вечера никто не видел. Казалось, они больше заняты перешептыванием, чем танцами. Муж в противоположном углу зала любезничал с молоденькой девушкой, приходившейся ему родней.
130
Фламандец по происхождению, Везалий с 1535 года становится придворным врачом Филиппа II. Однако в Мадриде он остается чужаком, иностранцем, к нему относятся с завистью и недоброжелательством. Инквизиция чинит препятствия его экспериментам, так как считает их богопротивным делом, а его самого – еретиком. Обвиненный в том, что один из своих анатомических опытов он будто бы произвел на живом человеке, Везалий был приговорен к смерти, от которой его спасло только вмешательство короля. Однако покровительство Филиппа II не могло быть для Везалия достаточно надежной защитой, так как время деспотического царствования этого короля стало «золотым веком» инквизиции (см.: В. Н. Терновский. А. Везалий. М., 1965).
131