– Шестерка дупель; дюжина, тысяча восемьсот двенадцатый год, когда мне выдалось счастье потерять моего досточтимого родителя.
– Не болтайте вздора, полковник, давайте играть серьезно, – проворчал Пасро, – и главное, не переворачивайте домино.
Наш школяр бы задумчив и сосредоточен, он сидел, сжавшись в клубок, как некий современный поэт или как прозябшая морская свинка.
Толпа зевак кружком обступила их столик, принимая живейшее участие в игре. Если бы эти почтенные буржуа могли догадаться о том, что здесь решалось, они, конечно, с перепугу пустились бы немедленно наутек, похватав свои или чужие зонтики, если бы, правда, у их не было одышки или подагры.
Фогтланд, как и положено человеку военному, забредшему в трактир покутить и привыкшему все пить литрами, опустошил свою семнадцатую чашечку, когда игра закончилась в его пользу. Видя такой исход, Пасро приятно улыбнулся.
– Пойдемте сию же минуту, – сказал он, – мне не терпится довести дело до конца.
– Какую смерть вы предпочитаете?
– Размозжите мне череп.
– Хорошо, я зайду к себе на улицу Роган и захвачу пистолеты. Идите помедленнее, я вас нагоню. А куда мы идем, на Елисейские поля?
Вскоре Фогтланд вернулся; в полнейшем молчании они прошли по проспекту и миновали площадь Этуаль. Через несколько домов от таверны неаполитанца Грациано, где подают бесподобные макароны,[345] они отклонились от дороги и спустились в луга, что пониже дорожной насыпи. Было совсем темно. Там они какое-то время шли вдоль изгороди.
– Давайте остановимся здесь, – сказал Пасро, – здесь как будто удобное место.
– Вы думаете?
– Да!
– Вы готовы?
– Да, сударь, заряжайте, и главное – без околичностей. Вы будете подлецом, если выстрелите в воздух.
– Не бойтесь, я не промахнусь.
– Цельте в голову и сердце, если вам угодно!
– Я готов, только обопритесь об ограду, чтобы некуда было отступить, и считайте: раз, два, три. По счету «три» я стреляю.
– Раз, два; постойте. Мы разыгрывали нашу жизнь за женщину?
– Да!
– Она достается победителю?
– Да!
– Слушайте хорошенько все, что я вам скажу, и исполните то, о чем я вас попрошу: последняя воля умирающего священна.
– Я выполню ее.
– Завтра утром пойдите на улицу Амандье-Попэнкур; в самом начале справа вы увидите поле, а за ним липовую аллею, огражденную свалкой костей и живой изгородью. Вы пролезете через нее, пройдете по длинной дорожке через малинник и там в самом конце вы наткнетесь на колодезь вровень с землей.
– А потом?
– Потом вам надо будет наклониться и заглянуть на дно.
А теперь исполняйте свой долг, даю сигнал: раз, два, три!..
Шампавер, ликантроп
Париж
Что наше общество? Вонючее болото.
Лишь глубже, может быть, еще прозрачно что-то.
Растленье ж, подлость, грязь, ослепшей злобы яд
С бесстыдной легкостью всплыть наверх норовят!
И слизь назойлива, и тошнотворна тина,
Взъерошена стеблей ржавеющих щетина.
В стволах рассохшихся трухлявые грибы,
Кустов уродливых топырятся горбы.
И в пеной тронутой желто-зеленой жиже
Уныло жук гудит, слюною жаба брыжжет.
И нечисть мертвая и тут и там гниет,
Разбухший над водой свой выпятив живот.
I
Завещание
ЖАНУ-ЛУИ, ПАХАРЮ.
Я умру один, дорогой мой Жан-Луи, я умру один!.. А ведь мне было обещано, да и сам я дал обещание; ведь кто-то сказал мне: «Я устал от жизни, а ты ее сознательно ненавидишь; давай же, когда ты будешь готов, бежим от нее вместе». Жан-Луи, я готов, говорю тебе, я уже разбежался, ну, а ты, ты готов? Готов! О, какой же я простак, что все еще верю клятвам! Взгляды людей меняются. Тем не менее не мог же ты так сразу все позабыть, да и я столько раз напоминал тебе о той ночи, когда, долго проплутав по лесу, мы все переоценивали, все взвешивали, перерывали, рассекали прожитую жизнь, страсти, общество, законы, прошлое и будущее, когда мы разбили обманное стекло нашей лупы и хитроумный фонарик внутри. Нам стало тошно и мерзко при виде всей этой лжи и всех бед. И тогда-то, помнишь, тогда мы оба заплакали; да, да, ты плакал!.. Ты схватил меня за руку, и мы поклялись друг другу… Но если я тебе обо всем этом и напоминаю, то отнюдь не для того, чтобы во что бы то ни стало принудить тебя к этому шагу; нет, только для того, чтобы ты не осудил решения, которое некогда сам же принял. Увы, перемена в твоей судьбе, разумеется, изменила и твои мысли. Она-то и прилепила тебя к жизни, как устрицу к скале. Ты бросил жалкую профессию, навязанную тебе отцом; прежде ты служил, теперь ты бросил службу и пренебрег министерскими улыбками и чаевыми, негодник этакий! У тебя хватило грубости поддаться инстинкту породистой гончей, хватило нахальства покинуть город, это сказочное царство, – как говорят бесстыдные льстецы, лисы, поедающие сыр у кичливых невежественных горожан, которые важничают, как индейские петухи, вывалявшиеся в собственном помете, – и вернуться в поля, которые когда-то покинул твой дед, предпочтя стать последним в городе. У тебя хватило нахальства, даже, может быть, безрассудства, предпочесть грубую рубаху и блузу панталонам со штрипками и подпругам, жилету в обтяжку и сюртуку, который способен вас задушить, стоячему воротничку, галстуку-ошейнику, лощеным ботинкам, глянцевитым нежным перчаткам, которых едва хватает на день, всей этой удобной одежде, в которой вы отлично себя чувствуете, если только согласитесь не шевелить ни руками, ни ногами, не ворочать головой, не наклоняться ни вперед, ни назад, не становиться на колени и не садиться. Ты променял большое село на обыкновенную деревню, водевиль на красоты природы, проезжие улицы, загроможденные лавками, кишащие фиакрами и повозками, на пустынные дороги, по-деревенски просто окаймленные живыми изгородями да саженцами; там не на что поглазеть, ни тебе эстампов в витринах, ни фокусников на тумбах, ни пропахших водкой красоток – никаких городских радостей! Человека, предоставленного самому себе, одинокого и молчаливого, все это погружает в раздумье.
345
Таверна Грациано около Парижа действительно существовала в 20 – 30-е годы XIX века и славилась итальянскими макаронами.