Болэн не предпринял ни малейшей попытки облегчить свою поступь по веранде и, еще до мысли, хорошенько громыхнул в дверь кулаком. Господин и барыня Фицджералд отворили дверь вместе и раскрыли ему свои объятья, отцовски и матерински. В длинном, тепло освещенном коридоре стояла и робко бормотала «дорогой мой» Энн. Его ввели внутрь, согревая своими телами; всем, казалось, хочется подержать его за руку. «Можно, мы будем звать тебя сыном?» Энн заплакала от счастья. Они подскочили друг к дружке, поцеловались с юношескою страстью, чуть отпрянули друг от друга. «Наконец-то!» Вперед выдвинулся сияющий крепкий проповедник, словно бы на тележке, одной дланью поддерживая Библию, а другую возложив на нее сверху.
Болэн не предпринял ни малейшей попытки облегчить свою поступь по веранде и, еще до мысли, хорошенько громыхнул в дверь кулаком. Услышал, как внутри кто-то движется, и убоялся. Безмолвие тревожили частые нервные попукивания. Он думал: «Уиндекс»{139}, бизоны, Сарагоса. Постучал еще раз, и дверь за небольшой решеткой отворилась на уровне глаз. Не послышалось ни звука. Он постучал еще, тихонько постоял и постучал снова. Из решетки донесся усталый голос — мистера Фицджералда:
— Слышу, слышу. Я просто пытаюсь придумать, что с вами сделать.
— Впустите меня.
Дверь внезапно распахнулась.
— Это точно, — сказал Фицджералд. — Господи помоги нам. — Он захлопнул дверь. — За мной. — Фицджералд втащил его в вестибюль. Болэн последовал за ним в хозяйственный чуланчик. — Сидеть. — Фицджералд вышел.
Болэн простоял почти без движения минут десять или пятнадцать. Ничего. Стиральная машинка остановилась, а несколько минут спустя с жужжаньем замерла и сушилка, которая тоже работала. Болэн праздно открыл стиральную машинку и увидел, что еще мокрая одежда центробежно прижата к стенкам барабана. За ним открылась дверь.
Из-за его спины раздался голос барыни Фицджералд.
— Вы кто?
Болэн обернулся, выпрямился, улыбнулся. Лицо ее было нежнее запеканки.
— ВОН.
Когда утонченные либо состоятельные женщины злятся, они пытаются превратить свои лица в черепа на вид. Барыня Фицджералд это и сделала и при этом стала ужасно похожа на фонарь из тыквы. Так толста она была.
Болэн предложил объясниться.
— ВОН! — Она только что это сказала. — ОН У НАС В ДОМЕ! — добавила она, присвоив открытие, которое ей не принадлежало.
— Я могу…
— НЕТ!
— Я могу…
— НЕТ!
— Нет — что?
— НЕ МОЖЕТЕ… СТУПАЙТЕ ВОН ОТСЮДА!
Где-то тут посреди она принялась по-тяжелой набирать очки с «другом сантехника», которым лупцевала Болэна. Тот прикрывался и искал защиты за корзинами.
— У вас преступность на лбу написана, — пыхтела она. Болэн перехватил «друга сантехника», подавил в себе зуд прописать им ей по первое число. Явился Фицджералд, позволивши сцене в свое удовольствие созреть.
— Придурок, — сказал Фицджералд, — вы не поняли, когда вам оказали услугу. — Он мрачно сам себе хмыкнул. — Вы отдаете себе отчет, — спросил он, — что, когда полыхала Вторая мировая война и Гитлер был на коне, я стал чемпионом по сквошу в Детройтском атлетическом клубе? — Это все и решило.
— А это какое здесь отношение имеет! — взвыла Эдна, его супруга. Фицджералд пустился в долгие песни и танцы о том, что он вообще за парень. И хотя в его последней глупости звучала значительная мука, она подействовала — первобытное лицедейство визга и обвинений барыни Фицджералд оказалось разбито вдребезги.
— Энн! — взревел Болэн, несколько поразмыслив, стараясь все как-то оживить. Он поймал нужную ноту; поскольку Фицджералд кинулся его заткнуть. Но Болэн не мог ошибиться в легком ее беге вниз по лестнице — одна рука на перилах, — который длился, казалось, целую вечность.
Когда она возникла, он принялся жаться пред ее родителями. Они под яростным взглядом ее растаяли. Болэн увидел ее, дух его скрутился и туго натянулся. Пред ним, одна истинная. Они улыбнулись посреди всеобщей бесполезности этой жучиной свары. Украдкой Энн записывала все своей камерой, включая и последний удар вантузом.