— Спок’ночи, Энни, — хрипло вымолвил он и вышел.
Когда он скрылся, Энн сказала:
— Раньше он никогда не звал меня Энни.
Болэн ее сграбастал. Они любовно сцепились средь корзин. Один знаменитый человек сказал, что мы проходим по жизни с «худеющим портфелем восторгов»{142}; и вот эти, эти, эти дети, эти эти эти эти маленькие дети вскоре уже не смогут больше так ни к чему относиться.
12
Бренн Камбл легонько прикрыл за собою дверь флигеля и проследовал по открытой подъездной дорожке туда, где Болэн выгружал пару низких, невзрачных, всеобъемлющих чемоданов. Совсем не такого рода багаж Камбл связывал с высшим уровнем прибывающих в «Галлатин-Филд» Бозмена{143}. Четырнадцатикаратные объездчики из Центрального агентства подбора типажей Чувацкого города, высыпавшие из турбовентиляторных «электр» «Северозападного Востока»{144}, не шныряли с фанерным багажом столь жалкого разбора. Это его успокоило.
Затем причесон. У этого ублюдка не видно ушей. Камбла подмывало подойти и прямо выложить Болэну, что красный белый синий — цвета несочетаемые. Вместо этого он не спеша оценил Болэна, словно тот был говяжий филей; и вывел для себя обескураживающие разведданные — Болэн скорее великоват. Более того: он швырял амуницию по всему задку повозки так, что напоминал Камблу, особой параноидной телепатией, его самого — так в некотором будущем станут третировать и его. Он подошел.
— Приятный денек, — сказал Камбл.
— Да, он таков. — Болэн свернул индейское одеяло и уложил его рядом с походной печкой в передке повозки.
— Жара-то какая.
— Какая, да.
— Теперь тут работаете?
— Просто в гости. — Он вылез из повозки. — Работаю я с другим парнягой. Но, думаю, тут подзадержусь.
— Надолго?
— Не знаю.
— Хоть примерно?
— Вот уж точно не могу вам сказать. — Болэн представился, и они пожали руки.
— Значит, не работаете тут, э?
— Нет.
— И не прикидываете работать.
— А что? Тут вы работаете?
— Верняк, приятель.
— Вы, похоже, ситуацию при себе держите, — объявил Болэн.
— Держу, — сказал Камбл. — И намерен дальше держать.
— Что ж, и впрямь мило, если можешь расслабиться и никто над тобой при этом кнутом не щелкает.
— Ага, только я так не делаю.
— Это еще чудесней.
— Я не говорил, что это чудесно, — сказал Камбл.
— Ну, тогда еще больше то, чем вы это, по-вашему, называете.
— Угу.
— Слушайте, — сказал Болэн, — вы же сами подошли ко мне поговорить.
— Так и есть. Подошел.
— Вы тут десятник?
— Верно.
— Есть чем сейчас заняться?
— Нечем.
— В таком случае, — сказал Болэн, — не отвалить ли вам обратно во флигель, чтоб я спокойно доделал свое дело.
Из верхнего окна высунулся Фицджералд.
— Бренн, подсоби там Нику, если ему нужно.
— Затащите все эти чемоданы в гостевую комнату, — сказал Болэн, выуживая сигару из кармана рубашки. — А я поиграю в десятника вон там, под деревом.
Камбл ткнул указательным пальцем в грудь Болэну, предваряя тем некое замечание. Болэн испортил ему подготовку, шлепнув по руке, отчего ту чуть за спину Камблу не унесло, и тем самым положил особые личные пределы.
Он закурил сигару и удалился под сень у подножья тополя. Камбл скрылся во входе в дом. Фицджералд наверху улыбался… чему?
Болэн приподнял дышло повозки со скрепы и уперся спиной, чтоб сдвинуть этого сукина сына под деревья у каптерки, где повозка будет неприметна. Он предполагал применить свою значительную рукастость для помощи всем на ранчо. Тогда все здесь будут счастливы и милы друг другу. Думая об Энн, о ранчо, о своем счастье и доброй работе под горами и солнышком, он поет:
Десятью часами и четырнадцатью с половиной минутами ранее К. Дж. Кловис вышел из операционной по поводу удаления его левой руки, ставшей бесполезной и опасной в результате всеобщей остановки кровообращения и начавшейся гангрены. Опрометчивы были его врачи в отсечении конечности или нет, остается вопросом спорным. Как бы там ни было, они посовещались с его лекарями в Мичигане, среди них — выдающийся юный хирург, на чью долю выпадала неприятная задача, окончившаяся кантовкой тяжелой левой ноги Кловиса через всю операционную к мусорке из нержавеющей стали; куда эта конечность и была свалена, как гнилое мясо, коим, допустим, она и была. Как и с ампутированной ногой, рука, выброшенная, являла на себе пагубные зигзаги разрезов, словно работу выполняли фестонными ножницами.