Болэн всех представил. Камбл, щеголяя рубцами, откланялся. Болэн наблюдал за ним, покуда его вниманье не вернулось к остальным; он обнаружил, что Кловис уже продает нетопырью башню.
— Нам не нужна нетопырья башня, мистер Кловис, — сказала Ля.
— Вы это в каком смысле имеете в виду?
— В любом, какой ни возьми.
Кловис засветил им энцефалитный трюк — комары как наполненные гноем шприцы, так далее, тому подобное, — включая чарующее изложенье смерти от микроба, при котором его пухлая обвислая тушка скорбно корчилась под отрывистыми движеньями металлических членов. С точки зрения Фицджералдов, это было поистине омерзительно. Без помех остывали кофе и тост. Сам Фицджералд прямо-таки вытаращил глаза; хотя по некой причудливой ассоциации он припомнил, как сплавлялся на каноэ в летнем лагере возле Синего Холма, Мэн; впоследствии (1921) же его тошнило на морском пикнике.
— Все равно летучие мыши не нужны? — тихоньким голоском поинтересовался Кловис.
Барыня Фицджералд, отлично умевшая не упускать мяча из поля зрения, сказала:
— Няу. И башня тоже не нужна.
— Где мой завтрак? — взревел Кловис.
— Мы хотим жить вместе, — обратилась Энн к матери. — Николас и я.
— Как вы нас избрали?
— Я искал своего бригадира.
— Закрой ротик, — велела барыня Фицджералд дочери, которая судорожно глодала колбаску. У двери вновь нарисовался Камбл.
— Выпишите мне чек, — сказал он, — я свое уже взял.
— Поговорим об этом после завтрака, — сказал ему Фицджералд. — Возможно, вы правы.
— Или он, или я, — сказал Камбл.
— Вполне, — сказал Фицджералд, — но позже, ладно? Мы всё выясним.
— Я достаточно взрослая, чтобы принять это решение, — сообщила матери Энн. Камбл вышел. Принесли завтрак Кловиса. Он похмурился на даму америндского{160} происхождения, колотившую по столу, расплескивая чашки, полные кофе.
— Что ты сказала? — спросил у своей дочери Фицджералд, этот потрясенный человек.
— Николас и я желаем завести хозяйство.
— Ты просто неразборчива, — обвинила ее мать, — не так ли.
— И пора уж ей начать, — заявил папа.
— Так она ж нет, Дьюк. Она неразборчива и никогда такой не была.
— Жизнь умеет по-своему проявлять в людях разборчивость.
— Энн, — сказала мать, — я очень не хочу, чтоб ты училась разборчивости трудным путем.
— Я же сказал вам — позже! — сказал Фицджералд Камблу, который возник вновь. — А теперь прочь. — Камбл улизнул. — Ни единой нетопырьей башни, — сказал он, перехватив взгляд Кловиса.
— Я ее могу вам не задорого, — сказал Кловис.
— Скажи нам, что ты это не всерьез, — сказала барыня Фицджералд.
— Я это не всерьез. — Энн пожала плечами.
Тут Кловис на самом деле взялся есть так, словно не доживет до следующего дня, сметая не только собственный обильный завтрак, но и все остатки. В какой-то момент его приспособление стискивало три куска тоста и невыжатый грейпфрут. Добро и весело будет сказать, что он завораживал всех.
Болэн извинился, самую малость подмигнув, что означало «туалет»; и сбежал. По правде, кровеносные сосуды у него в голове бились апоплексическим всплеском. Он вышел наружу под взрывающиеся тополя и жаркий горный свет, ощущая взбуханье свободы облегченья пространства редкости знания того, что где-то совсем рядом есть незримый журчащий спуск горной воды. В потоках по боковому склону он различал зеленые руки осин — миллионы крутящихся листиков. Затем прыгнул в «шершня» и был таков.
Покадровая съемка показала бы бледнейшую мятно-зеленую полоску на фоне гор и неуклонный ливень трансконтинентальных комьев земли из-под умирающих боковых нижних молдингов и пробитых выпуклин крыльев. За спиральной ящеркой дефектов стекла — озабоченное лицо его, Болэна. Что он вообще кому-нибудь сделал?