В непосредственном будущем ей хотелось лишь намертво ровного обзора страны. Она желала ехать пассажиркой, как те ковбойские шалавы, каких видела во всякое время: те сидели под зеркалами заднего вида в пикапах. Простые национальные архетипы, вроде этих самых шалав, игроков в кегли и ротарианцев, вдруг, казалось, все заодно со всем вещным, возможно, так, как Леденс и не мог бы предвидеть. В такую эпоху, когда глупо быть друидом или краснокожим, есть все же некое утешение часа ноль от того, что ты — нечто достаточно крупное, чтобы вызывать презрение. Энн не терпелось стать шалавой, как какая-нибудь другая девчонка могла предвкушать свой первый год в Вассаре{177}. С чуть ли не германской тщательностью навела она свой прицел на то, чтобы стать доступной дешевкой — и ни в коей мере не разборчивой.
Она вскрыла перекись, вылила ее на себя перед зеркалом и пискнула:
— Зови меня Шерри.
В тиши мичиганского вечера мать Болэна щипчиками выковыривала собачью шерсть из мясного рулета. Мгновенье спустя, без предупрежденья, она швырнула испорченный сыр в пластмассовое мусорное ведро без крышки. Отец Болэна, в кабинете, пялился на портрет Болэна, ведущего мяч к броску из-под корзины.
— Мать, — окликнул он мадам Болэн, которая, очевидно, старалась протолкнуть этот сыр на самое дно ведра. — Вот тот портрет Николаса, ведущего мяч к броску из-под корзины, о котором ты спрашивала!
Николас Болэн притаился в своей самодельной гнутокрышей и сетчатостенной моторной повозке и с радостью паковал пожитки. Он знал, что этот маленький проезд, где он ее запарковал, подстегнут ко всем дорогам Америки до единой: и все эти дороги ведут к морю.
Он медленно упихал свой спальник-мумию с капюшоном в жесткий чехол, тем самым закрыв скобки на всех что ни есть фантазиях, что были у него насчет пешего похода через горы в то лето. Разобрал на части пастушью печку и сложил. Поднял с крюков в потолке кухонную утварь и закатал фонарь Коулмена в полотенце.
Бренн Камбл сидел на единственной ступеньке того крыльца, каким располагал его флигель, наблюдал за Болэном и ждал, когда стемнеет. Ему просто хотелось ввязаться, а дальше играть на слух. Впоследствии — в те вечера, что они с Энн будут проводить не в опере, — они станут приглашать две, от силы три вручную отобранных пары на бридж и выпивку. Иногда, если неймется, — ездить в «Галлатин-Филд» смотреть, что за публика выходит из самолета, чтоб только руку на пульсе держать. Позже тем же вечером Энн исполнит свои супружеские обязанности. Камбл поволновался мгновенье-другое из-за этой мысли, ошибочно подчеркнув в уме слово «исполнит»; покуда в изысканном страданье не увидел, что в этом понятии существенно.
— Обязанности! — простонал он в экстазе. — Исполнит обязанности!
Папенька Фицджералд был до ужаса голоден и просто рыскал по кухне и мешал собой барыне. Та не обращала на него внимания и передвигалась по всему помещению с определенным изяществом дирижабля. Когда время от времени он ловил ее взгляд, они друг другу улыбались; пока в какой-то раз он не улыбнулся ей, а она просто не воззрилась на его лицо. Подошла к нему поближе.
— Так и думала, — сказала она. — Вернись наверх и приведи в порядок нос!
— Я есть хочу!
— За ужином я этого не потреплю. Говорила же тебе, если станешь себя запускать, я вернусь к банковскому реестру. А теперь иди и постриги волосы в носу. — Фицджералд двинулся прочь из кухни. — Ужин будет готов, когда спустишься, — добавила она, дабы умиротворить гнусавое автододо.
Он снова взошел по лестнице дома, выстроенного на охотничьих угодьях индейских предков абсарока, в мрачной уверенности, что роторная машинка для стрижки волос в носу осталась дома. И, хоть и знал, что это иррационально, начал терять к Западу интерес.
Камбл, первоначально затаившийся у повозки, притаился теперь у куста; а затем, из чисто звериного инстинкта, переместился, бессознательно, под сам куст, пока маскировка его полностью не завершилась и ботанику, вздумавшему бы вглядеться, дабы распознать, что это за куст (можжевельник), не остались бы видимы лишь сияющие носы его ковбойских сапог-«марипоз» да тлеющие глаза.
Острие его левого локтя покоилось на колене. Левая рука поддерживала голову, лицо склонено влево, слегка смазывая мякоть англо-монгольской скулы. Правое предплечье покоилось на другом колене с таким креном, что палец свисал до самой земли, мягко возлегая на конце железного оконного противовеса.
Если бы сфотографировать Камбла и нарисовать вокруг его изображения круг, чьим диаметром была бы прямая линия, проведенная от носка одного сапога до его макушки, всем остальным своим телом он бы занял весь этот круг; был он компактен, в такой-то позе, весь сжатый и напряженный, словно цельнолитое пушечное ядро.